Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Лишь много позже я подумал, что «Огонек» 10-х годов был его способом снятия противоречий, противоречий между убогим реквизитом и высокими словами пьесы.

Тогда я вспомнил, что внутри раскрашенного домика висели мещанские картинки, и хозяйка была старая карга, и в ухоженном саду под яблоней дымился самовар. И конечно, здесь был уместен «Огонек», а не Гораций или Гесиод. И «Огонек» был тем же портфелем – бутафория, соломинка, броня.

Пришел писатель N и что-то рассказывал, улыбаясь большим ртом. Но скоро почувствовал, что не нужен, и ушел. И мы снова сидели вместе, и чем больше пили вина, тем становилось мне грустнее. И тут я понял отчего: я понял, что он умирает. И понял, что он сам знает об этом.

Наверное, это самое удивительное свойство поэтов – они знают, что умирают. И им самим кажется, что это вовремя.

Заболоцкий знал и готовился заранее. Готовился так, как все люди, которые свой способ жить называют: работа.

Один старый плотник, настоящий мастер, сказал мне: «Вот дострою этот дом и помру». И Заболоцкий достраивал свой дом. Собрал все стихи в большой том и все, что ему было не нужно, все, что казалось ему лишним, отбросил. Достраивал дом и готов был умереть.

Я думаю, что живые в этом вопросе не должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, что осталось. Насколько меньше было бы Пушкина, если бы пропали для нас его заметки, строки, неоконченные стихи – все, что осталось помимо «достроенного дома».

Но достоинство поэта в том и заключается, что он желает оставить дом достроенным, таким, как он его задумал сам. А потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или пристройку. И поэт в целом есть эти два дома. А вот Блок построил один дом. И на этот дом ушло все. И ни на что больше не осталось. Это редкий поэт – Блок, поэт, который о себе знал все.

Заболоцкий умер той же осенью. Мне позвонила Агнесса и сказала, что Заболоцкий умер. Мы тут же поехали к нему.

Он лежал еще без гроба, на столе. И лицо было важное, белое и спокойное. Опять – римлянин. И потому, что прикрыт он был простыней, как тогой, уже вовсе не осталось Павла Ивановича и Каренина. Было важное, серьезное, скульптурное.

И маленькая женщина, большеглазая и не плачущая, – вот на кого была похожа дочь, – маленькая женщина, его жена, сидела в уголочке и не знала, куда деть руки.

Так мне это запомнилось, что главное для нее – незнание, куда деть руки. Рассказывала, что он пошел в ванну побриться. И упал. И умер через десять минут.

Пришел Слуцкий и привел трех скульпторов. Они сразу заполнили комнату делом – готовились снять маску.

На похоронах было много народу. Не так много, как на «знатных» похоронах. Но много. И все было как следует – большой зал, и музыка, и речи, и почетный караул. Я в почетный караул не встал. Потому что казалось, что он попал в какие-то чужие руки и не может встать и, забрав портфель, уйти. А должен лежать и слушать речи.

Впрочем, один человек говорил хорошо. Это был Вадим Шефнер. А потом попросили, чтобы все посторонние вышли из зала и остались одни близкие.

Я подождал, пока вынесли тело и погрузились в машины, на кладбище не поехал. Мне казалось, что это уже ему не нужно, вернее, не нужно было раньше, когда он умирал и когда думал об этом. И поэтому долг мой исполнен.

Первое воспоминание – облик, второе – слова и поступки. Но все это отрывочно, разбросанно, и с чем-то перемешано, и принадлежит тебе одному, как дневник, пока не сложится в третье воспоминание – воспоминание о нравственном значении личности. И тогда внешние черты, слова и поступки, как стальные опилки в магнитном поле, вдруг расположатся по силовым линиям в некий чертеж. И тогда же вдруг обнаружится бедность первого и второго воспоминаний. Потому что они принадлежат лишь тебе одному, как дневник. А там, в силовом поле, другие совсем единицы измерения – масштабы общественные. И твои дневниковые воспоминания – лишь крупицы, обозначающие очертания чего-то более важного, того, что сразу и не прояснишь для себя, потому что память накапливает непроизвольно и случайно. А если с самого начала – произвольно и предвзято, то такому дневнику не хочется верить…

Третье воспоминание еще только рождается, потому что оно – дело коллективное, не то, что составляет память современников, а то, что отстаивается в памяти Современности. Это порой и не совпадает.

…И все же начать хочется с облика.

Круглое лицо, круглые очки в толстой оправе на мешковатом носу, волосы цвета, унифицированного сединой, причесаны на косой пробор. Набежит ветер и легко взбадривает их в веселый хохолок. И к сему – свободная блуза, и просторные штаны, и большие башмаки на толстой подошве. И в руке толстая палка. Все это округло, добродушно и свободно.

Свободно? Кажется, да, но так ли уж добродушно и так ли округло?

А глаза, узко прорезанные, за бликами очковых линз, – острая черточка монгольского Востока. И резко вдруг сошедшиеся брови, и поперечные складки на лбу. И хохолок уже не веселый, а колеблется задорным перышком.

Округло? Камень ведь тоже округлый, если его долго обтачивать водой. Но это его форма, а не состояние. А важно в камне, что он весом и надежен.

О камне Всеволод Иванов много мог бы порассказать. Он любил камни, привозил отовсюду, где бывал, и собрал огромное множество. Красоту камня он понимал, умел ею любоваться. Лежали на его рабочем столе зеленоватые и черные глыбы и белые полупрозрачные кристаллы. Он, однако, собирал, а не коллекционировал. Порой выбирал диковинный камень и дарил. Дарил, как дарят сюжеты. Наверное, с каждым камнем и был связан сюжет. А дарение – тема уже не такая простая. Ибо иные дарят то, что им не нужно. А иные (как Пушкин Гоголю сюжет «Ревизора») – то, что другому нужней.

Расточительство обаятельно, но бесплодно. Расточитель все профукает, потому что ничего не может обратить в свое дело. А в том, чтобы дарить то, что другому нужней, есть и самоотверженность, и ясный взгляд на себя, и проникновенный взгляд в глубь другого. И разочарование есть, и надежда.

Когда-нибудь, может быть, напишут, как Всеволод Иванов своего «Ревизора» дарил другому…

Умение дарить осмысленно есть часть таланта и потому глубоко свойственно было Всеволоду Иванову.

Он и мне однажды подарил небольшую гравюрку, она оказалась старинной и редкой. Я написал о Меншикове и прочитал ему. Тогда он и достал эту гравюрку. (И ведь среди множества всего помнил, где лежала, наверное, много лет!) Там изображен был гравером XVIII века Меншиков в Березове – дальний прообраз суриковской картины. Сам Всеволод Вячеславович Меншиковым интересовался и написал о нем рассказ фантастический и лукавый. Но тут он решил, что гравюрка нужней мне, или хотел, чтобы она натолкнула меня на что-нибудь, чего объяснять не хотел.