Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Более полувека в России звучат его стихи. Более полувека на поэтической эстраде появлялся небольшой и стремительный Павел Григорьевич и бросал в зал энергичные, полнозвучные строфы своих стихотворений и поэм. И читатель стиха радостно отзывался ему, ровеснику всех поэтических поколений советской поэзии.

Он не играл в сильную личность, пророка или судью. Он всегда весело играл словом. Он весь раскрывался в слове. Оно – его жизнь, его боль и радость.

Но он не игрушка словесной стихии. Он мастер. Он умело управлял цепными реакциями поэтической речи. Он умел и в самом эксперименте сохранить истинный накал чувств. Он все умел в поэзии.

Этого одного достаточно, чтобы назвать его учителем. Но он учитель и в прямом смысле. Он учитель сердечный и добрый. Учитель без учительства и лишней назидательности. Ему обязаны дружбой, помощью, участием и советом десятки начинающих, созревающих и уже зрелых поэтов нашего времени. Он жил в окружении учеников, ставших друзьями.

Все мы с юности знаем наизусть «Санкюлота», «Франсуа Вийона», строфы из «Сына», стихи о Пушкине. У каждого свой выбор. Есть из чего выбирать.

Поэзия живет не от юбилея к юбилею, а от свершения к свершению.

В конце двадцатых годов Москва была еще «маленькой». Вблизи окраин при тесной ее населенности жили во дворах и в садах.

От Лесной, вдоль булыжной еще Божедомки (ныне улица Достоевского), плелся старомодный трамвай. А в сквере на площади Борьбы (бывшей Александровской), недавно только насаженном, степенно отдыхали рабочие люди, шумели ребятишки, и, луща семечки, плели разговоры окрестные кумушки. Здесь всё знали про всех жителей от Палихи до Инженерного сада.

Обо многих ходила молва у нас на скверу (так и сейчас говорят: «на скверу», а не в «сквере»), особливо об окрестных знаменитостях, к примеру, о профессоре Лапшине, о замкнутом его нраве, о чудачествах, об одинокой любви к внуку. Сын профессора, тоже врач, погиб, говорили, на тифозной эпидемии. Илью воспитывала мать Вера Николаевна и дед. У внука была репутация ребенка, избалованного до буйства…

С таким вот детским воспоминанием шел я знакомиться с молодым поэтом Ильей Лапшиным, жившим во флигеле института. Было ему в ту пору восемнадцать лет, мне на год больше. Вел меня к Илье его одноклассник, тоже молодой поэт, Борис Смоленский.

О Борисе уже немного писано. Вышла книжечка его стихов. Даже стал он героем одного художественного повествования.

А стихи Ильи еще хранятся у его близких, и ничего почти не сказано о нем печатным словом. Упомянут он был в двух моих стихотворениях. По этому поводу получил я письма от Вячеслава Кондратьева, недавно блестяще дебютировавшего в литературе повестью «Сашка», и Анатолия Сельдешова – от двух людей, знавших и любивших Илью Лапшина. И мы решили совместными усилиями воскресить образ замечательного юноши, нашего товарища, погибшего в боях Отечественной войны…

Итак, вместе со Смоленским мы постучались в квартиру Ильи.

Ничего в нем не было от легенды нашего сквера.

Он был высок, худощав, чуть сутуловат. Одежда располагалась на нем с какой-то уместной небрежностью, и коричневый пиджак хорошо соотносился с общей его рыжеватостью. Небольшое заикание составляло особенность его неторопливой речи.

В комнате Ильи дым стоял коромыслом, и, как теперь мне помнится, на всех стульях и подоконниках размещались молодые поэты. Это было обычное литературное сборище тех времен, когда поэты ходили гуртом, разраставшимся на протяжении маршрута.

Впервые увидел я восходящих знаменитостей довоенной поэзии – Михаила Кульчицкого и Бориса Слуцкого. А всех присутствовавших уже не упомню.

Читали стихи «по кругу».

Многие стихи тогда оказывались нечаянным пророчеством.

Илья, как и все мы, старался понять время. И многое понимал, если многое мог предвидеть.

Мы быстро подружились, благо жили в сотне шагов друг от друга. Часто поздними вечерами обхаживали круглую клумбу посреди упоминавшегося уже сквера с бесконечным разговором и чтением стихов.

У нас была огромная потребность в единении. Мы мыслили себя поколением. Едва познакомившись, сходились сразу. Чувствовали, что времени мало. А времени действительно было мало.

Через несколько месяцев мы провожали Илью в армию. Тогда ушли в армию все студенты первых курсов. Ильи оказался на Дальнем Востоке, откуда я получил несколько открыток и одно большое письмо, очень похожее на те, что публикуются в данной подборке.

Мы были поэты не «городские», не «деревенские», а гражданские и предвоенные. Об этом писались стихи: проигрывалось будущее – аскетизм войны, стояние перед лицом смерти.

Это овеивало стихи романтическим пафосом и воспитывало бесстрашие. Поколение действовало согласно стихам, написанным заранее.

Илья Лапшин представляется мне подобным Петеньке Ростову, краткий путь которого на войне был восторженным стремлением отказаться от исключительности, стать «как все», приобщиться ко всеобщему ежедневному исполнению военного долга. Это стремление приобщиться к народной жизни, когда она представала перед нами в самом возвышенном и романтическом преломлении, было восторженным и трогательным и всегда вызывает слезы при чтении страниц «Войны и мира».

Во многих из нас, вылетевших из теплого гнезда, сидел этот Петенька Ростов, одаряющий всех домашним изюмом. В Илье Лапшине он проявился в самом чистом и возвышенном проживании.

На войне случайность предстает в виде роковой судьбы. Поэтому и есть солдатская поговорка: «Ни от чего не отпрашивайся, ни на что не напрашивайся». Это формула солдатского фатализма, спокойного и достойного: ни от чего не отпрашиваться. Но Илья и не отпрашивался. Его гибель была возможной, ибо он рвался к солдатской судьбе, хотел ее пережить сам, целиком, до погибели!

И он погиб.

В конце 40-х годов во всем мире развернулась кампания по освобождению из турецкой тюрьмы Назыма Хикмета, революционера и поэта. Люди моего поколения помнят газетные лозунги: «Свободу Назыму Хикмету!». Под давлением общественного мнения турецкие власти вынуждены были выпустить поэта из заключения.