Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Щенок спал со мной, ночью поскуливая и разнежась, как малое дитя. Удивительное это было чувство близости маленького теплого существа, чувство почти отеческое.

Теперь каждый въезд в наш лагерь вызывал острое любопытство. Кабину окружали со всех сторон, и шоферы торжественно доставали очередную собаку, купленную или сведенную в стокилометровой округе по дороге на склад продовольствия или боепитания. Каких только польских псов не навезли наши собачники! Больших и малых, старых и молодых, породистых и беспородных, ожесточенных и растерянных, ласковых и наглых, всех мастей и видов.

Расположение нашей части выглядело необычно. Повсюду бегали собаки. У входов в блиндажи сидели на цепях сторожевые псы, лая и кидаясь на тех, кто шел по делу.

Ночью собаки устраивали всеобщие свары, вой, дрались из-за костей и устраивали любовные дуэли; выли на луну и тосковали по прежним хозяевам.

Офицеры сперва не принимали участия в этом деле и следили со стороны за развитием собачьей эпопеи. Но потом всеобщий азарт завладел и ими.

По своей гигантомании младший лейтенант Коля Кондаков отобрал у повара Колесаева громадное чудище, признанное датским догом. За ним обзавелись псарней Касаткин и замполит Борисов.

Замполит ничем не напоминал других замполитов, которых я знал до него. Здоровый детина, черномазый, коротко по-солдатски остриженный, с маленькими глазками и большим красноватым носом, он был выпивоха, бабник и лихой разведчик. Но решительно не мог связать двух слов и произнести короткую речь или провести политбеседу. Беседы проводил за него я. Мы были друзьями.

И уж если замполит увлекся собачьей игрой, то всем остальным сам бог велел. Так мы жили до того печального дня, когда вернулся в часть капитан Богомолов.

Говорят, досталось всем – и замполиту, и обоим лейтенантам, а пуще всех старшине Гончарову за то, что не сумел установить порядок на территории части.

После большого разгона построили роту.

– Так вот, – сказал капитан Богомолов без всякого предисловия, – даю сутки. Если встречу завтра здесь хоть одну скотину, сам пристрелю.

Он дал сутки и сквозь пальцы смотрел, как с утра потянулись из нашего леса в сторону Конколевницы опечаленные собаковладельцы. Они вели и тянули своих питомцев за поводки. А иные за пазухой несли щенков и комнатных собачонок.

В Конколевнице быстро образовалась собачья ярмарка. Установилась единообразная цена – литр самогона за собачью голову. Видно, в Польше за оккупацию сильно поубавилось дворовых псов. Торговля шла бойко, хоть и невесело.

А к вечеру все перепились. Капитан Богомолов в это не вмешивался. В нем не было жестокости и догматизма.

О Богомолове Степане Мокеевиче до сего дня вспоминаю хорошо. Это был честный, справедливый, добрый начальник. С цельной душой, неиспорченной тяготами и переживаниями войны. Наши отношения с ним были дружескими, без фамильярности, не допускаемой военной субординацией.

У нас же в части служила и жена командира, Валентина Дмитриевна, медицинский работник, женщина умная и с характером.

Меня он оставил при прежнем деловодстве, даже перевел в штат. С тех пор я стал жить вместе со старшиной роты Федором Гончаровым, с которым быстро подружился.

Федор чем-то напоминал Косова, тоже был мужчина большущей силы, говорил басом и родом происходил из Алтайского края.

С ним, а также с хитроумным кладовщиком Иваном Бакулиным нам удавалось иногда изобретать какой-нибудь повод уехать на виллисе из скучной Конколевницы – на фуражировку в окрестные хутора. Там за канистру бензина, за сахар или за мыло мы раздобывали самогон и пили с угрюмоватыми мужиками и с коварными деревенскими паненками.

Раза три меня посылали в командировку во второй эшелон фронтового штаба, располагавшийся в Бялой-Подляске. В этом городке я квартировал вместе с экспедитором у старой пани Адамовичевой, чьи дочь и сын описаны в одном из моих стихотворений.

Правда, я переселил брата и сестру в соседний город Мендзыжец, а матушку их вовсе забыл на старом месте в наказание за то, что она неизменно присутствовала при чтении Сырокомли и мешала мне поговорить с чахоточной панной Марылей.

В говоре панны Марыли я впервые ощутил сладость польской речи и полюбил польский язык навсегда.

Не могу сказать, впрочем, что Польша сильно понравилась нам. В ее жителях не встречалось мне ничего шляхетского и рыцарского. Напротив, все было мещанским, хуторянским – и понятия, и интересы. Да и на нас в Восточной Польше смотрели настороженно и полувраждебно, стараясь содрать с освободителей что только возможно. Впрочем, женщины были утешительно красивы и кокетливы, они пленяли нас обхождением, воркующей речью, где все вдруг становилось понятно, и сами пленялись порой грубоватой мужской силой или солдатским мундиром. И бледные отощавшие их поклонники из поляков, скрипя зубами, до времени уходили в тень.

Наступала прохладная осень, мы получили приказ передислоцироваться в город Седльце, поближе к штабу фронта.

В конце лета до нас начали доходить слухи о Варшавском восстании. В разведотделе, где хорошо знали о ходе восстания, о нем говорили мало и неохотно отвечали на расспросы. Безыменский помалкивал.

Армия же, стоя почти на пороге погибающего города, вовсе не была осведомлена о происходящих событиях.

В середине сентября, отправляясь на машине из Седльца в Бялу-Подляску, я получил приказание прихватить на обратном пути нескольких людей из таинственного «хозяйства Романовского».

Стояла чернейшая ночь. Когда я вышел из дома, эти ребята уже сидели в кузове «доджа».

– Осторожней, парашюты помнешь! – прикрикнул на меня один из них.

В темноте нельзя было разглядеть их лица. Погрузив вещи, они молча стояли около машины.

– Пора, ребята, – произнес наконец кто-то. – Грудь в крестах или голова в кустах.

– Грудь в крестах – это вряд ли, а голова в кустах – это наверняка. – Гезагт – гетан [19], – по-немецки сказал первый. – Помните, что вы большевики.

– Грудь в крестах – это вряд ли. Прощай, капитан.

Остальные молча попрощались с тем, кого называли капитаном.

– Матке сообщи, – уже из машины крикнул совсем молодой голос. – В случае чего корову ей купи.

– Гезагт – гетан.

И мы тронулись.

При свете зажигалок можно было разглядеть моих спутников. Они были одеты в пальто с большим бортом и береты, так, как в наших довоенных фильмах одевали шпионов.

Переговаривались редко, но я начал различать их по голосам, покуда ехали до полевого аэродрома недалеко от Седльца. Один из них, судя по акценту, был поляк.

– Два часа, – сказал парень, которого называли Сашко. – Сегодня не полетим.