Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

На дороге, забитой техникой, господствовала оживленная неразбериха, вспыхивали то ругань, то смех.

Удивительным контрастом бронированной технике казался ослик, спокойно шествовавший по обочине дороги. Пожилой узбек в пилотке, напяленной, как тюбетейка, с винтовкой через плечо, подремывая, ехал верхом на осле, вдоль кювета, как вдоль арыка. Спокойно ехал в Берлин.

Таким же контрастом были верблюды, пришедшие с 8-й гвардейской армией из сталинградских степей. Они презрительно и степенно поворачивали аристократические головы. Ездовые с коричневыми скулами и раскосыми глазами таили в себе жестокое равнодушие Азии и жадность набега.

Немцам это казалось страшней танков. «Ди кальмукен» – калмыки, называли они наших казахов и узбеков, не зная о судьбе подлинных «кальмукен». Им чудилась белозубая улыбка и жадное дыхание Азии, коленом раздвигающей пах бледных дев Европы…

Ища объезда, мы свернули на боковую дорогу, неожиданно пустую. Справа громыхало сражение. Мы ехали, не встречая жилья, вдоль двух шпалер из яблонь и груш, которыми обсажена была узкая шоссейка, и выехали к фольварку, недавно покинутому жителями.

Я описал уже в поэме «Ближние страны», как старая корова подошла к старшине с просьбой подоить ее.

Хромая кобыла шла из-за дома. Навстречу ей коза. Кто-то напялил ей на рога женскую соломенную шляпку с голубыми лентами. Животные сошлись и остановились друг перед другом. И долго стояли, покачивая головами.

Эта смешная сцена была исполнена той подлинной грусти, так точно обозначала чувство одиночества и заброшенности, что смеяться не хотелось.

Первые 20–30 километров за Одером мы не встречали ни одного мирного жителя. Вся Германия готова была спасаться от страшного возмездия, которого ожидала и от которого не было спасения.

Первым мирным жителем, увиденным нами, была умирающая старуха. Ее оставили в полуподвальной комнате покинутого особняка. Свет падал от потолка из окошка. На столике близ деревянной кровати стоял кувшин с водой и какая-то пища. Старуха дышала так незаметно, что казалось – уже померла. Вдруг она открыла глаза и долго безучастно глядела на нас. Потом ясно тихим голосом спросила:

– Кто вы?

– Мы русские солдаты, – ответил я по-немецки.

– Вы не солдаты, вы разбойники, – так же ясно сказала старуха. И закрыла глаза.

Мы уже двинулись к двери, когда она вновь ясно и тихо спросила:

– Вы уже в Берлине?

– Да, – ответил я.

Старуха вновь закрыла глаза. Наверно, уже навсегда.

Первые наши немцы были смертельно напуганы и готовы ко всему. Они с удивлением и с некоторым облегчением приглядывались к солдатам, порой еще разгоряченным боем, а чаще уже остывающим от схватки, чаще добродушно и беззлобно копающимся в шмотках, реже напряженным и нервным – таким лучше под руку не попадаться.

Находились немцы, не терявшие присутствия духа. Вообще же большинство жителей пытались как можно скорей приспособиться к новым обстоятельствам и новой власти.

В одном местечке немец Фриц Прандт предъявил документ, написанный детским почерком на листке, вырванном из тетрадки: «Етот немец Фриц Прант с женой разбомбленные Лихтенштрассе 20 очень хороший. Я в их жила. Оля Ковалева».

Дальше следовал адрес – колхоз в Курской области. Документ действовал.

В другом местечке над домом развевался красный флаг вместо белых флагов капитуляции. Хозяин заявлял, что он коммунист. Его тоже не «курочили».

В Аренсфельде, где мы только что расположились, явилась небольшая толпа женщин с детьми. Ими предводительствовала огромная усатая немка лет пятидесяти – фрау Фридрих. Она заявила, что является представительницей мирного населения и просит зарегистрировать оставшихся жителей. Мы ответили, что это можно будет сделать, как только появится комендатура.

– Это невозможно, – сказала фрау Фридрих. – Здесь женщины и дети. Их надо зарегистрировать.

Мирное население воплем и слезами подтвердило ее слова.

Не зная, как поступить, я предложил им занять подвал дома, где мы разместились. И они успокоенные спустились в подвал и стали там размещаться в ожидании властей.

– Герр комиссар, – благодушно сказала мне фрау Фридрих (я носил кожаную куртку). – Мы понимаем, что у солдат есть маленькие потребности. Они готовы, – продолжала фрау Фридрих, – выделить вам несколько женщин помоложе для…

Я не стал продолжать разговор с фрау Фридрих.

Среди немок, разместившихся в подвале, была девушка дивной красоты – Эва-Мария Штром. Утром пришел какой-то штаб, и особист, проверявший наличие мирного населения, куда-то увел Эву-Марию…

Догнав передовые части, мы начали действовать вместе с пехотой, наступавшей вдоль шоссе. Наши группы по ночам прихватывали языков, днем же, сменяясь, вели наблюдение.

Немцы под Берлином отчаянно сопротивлялись. Военная машина действовала довольно слаженно до последнего момента, хотя армия состояла наполовину из стариков и мальчишек фольксштурма. Сопротивление их было бессмысленно с точки зрения солдата и фронтового немецкого офицера. Не идея спасения Германии и фюрера владела ими, а только одно желание не сдаться русским и попасть в плен к американцам и англичанам. С этой точки зрения Берлинская битва была не просто добиванием немецкой армии, а грандиозным сражением с двумя замыслами и с переменным успехом в ходе сражения, как это всегда бывает на войне. Это сражение выиграла советская армия, и не только потому, что заняла Берлин, но и потому, что заняла его к определенному сроку. Немцам не удалось осуществить свое главное намерение: прикрыть капитуляцию большей части войск перед англо-американцами, сдать им Берлин и создать мощный противовес в Европе нашей силе, что могло бы привести к политическому расколу союзников и, возможно, продолжению войны.

Наша армия в конце Берлинского сражения если не понимала, то ощущала возможность такого варианта. Вариант дальнейшего похода на Европу – война с нынешними союзниками – не казался невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв – все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроением в армии можно было не остановиться в Берлине, если бы реальное соотношение сил было иным и отрезвляющие атомные налеты на Японию не удержали Сталина от дальнейшего наступления.

О том, что подобное намерение у Сталина было, говорит Потсдамский договор, где все границы были установлены временно, вчерне и огнеопасно.

Черчилль, понимая намерение Сталина и зная всю его невыполнимость, пошел на черновой договор. В случае продолжения войны договор этот не имел никакого значения. В случае длительного мира сплачивал Германию с Европой против Востока.