Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 4

Юрий. Варя, Варя, следи за собой… Оставайтесь, товарищ. Найдем угол, найдем… Может, газетное дело интересует?

Военный. Болен и слаб я, товарищи… о работе пока не думаю…

Городцов. У нас больные на ходу перековываются. Избу-читальню могу вам прекрасную представить.

Появляется взволнованная Ленка.

Ленка. Идут!

Варвара. И где тебя нечистая сила носит! Нашли докладчика!

Ленка. Ой, мамочка, чего ж я говорить буду, конспект забыла дома.

Юрий. Э, чепуха! Не в конспекте дело. Что должна сказать?

Ленка. Ну, вроде как приветствие. Одним словом, чтобы дружно, общими силами взялись за труд в деле конструкции сельского хозяйства.

Юрий. Этого не надо. Ты говори с народом просто. Выйди и скажи — добро пожаловать. Мы, мол, встречаем вас, как своих будущих товарищей.

Ленка. Есть сказать просто… Я, как вы, буду говорить.

Уже рядом песня, приближается первая группа переселенцев. Появляются Наташаи Комков.

Наташа (Юрию). Алеша понравился доктору, и мы обойдемся без Жука.

Комков (Юрию). Замечательный малыш ваш Алешка! Настоящий воропаевец!

Юрий. Да… Спасибо… Воропаевец-то воропаевец, а где же сам Воропаев?

Комков. Идет за нами… ведет переселенцев.

Горева (Варваре). Знаете, я уйду, я лучше потом.

Варвара. Никуда не ходите…

Горева. Я не хочу… Он, может быть, будет не очень рад.

Варвара. Я отвечаю, слышите? Стойте, раз говорю!.. Будет не рад! Подумаешь!

Горева. Я не могу, поймите.

Варвара. Я не могу. Стойте, когда я говорю.

Появляется Воропаев.

Воропаев (приближается к Горевой) . Ты?.. Шура?..

Горева. Я, Алеша…

Воропаев. Шура… как же ты… какими судьбами?

Горева. Своими, Алеша… К тебе…

Она подошла и обняла его. Рука Воропаева осторожно опустилась на ее голову.

Городцов. Операция округляется, как я понимаю.

Появляются переселенцы.

Юрий. Ленка, давай!

Ленка (вылетая из задних рядов и обращаясь к Горевой, принимая ее за представителя переселенцев). От имени пионерской организации… юных колхозников… приветствую… Первый послевоенный год… в результате победы над фашизмом… на фронтах и в тылу…

Городцов. Я ж говорил, накроется наш оратор…

Ленка. Ой, конспект все напутал… В общем я так, скажу — добро пожаловать! Мы вас ждали. И желаю вам счастья! (Воропаеву.) Ой, выручайте, дядя Алеша!

Воропаев. По-моему, все правильно. Счастья! Побольше счастья!

Занавес

Степанида Тарасовна— колхозница на границе.

Варвара— дочь ее.

Вася— сын ее.

Антон— пограничный колхозник, жених Вари.

Ксения— девочка, соседка.

ТоварищиАнтона, подругиВари, пограничники, японские диверсанты.

Лунная ночь на маньчжурской границе. С верхушки старой лиственницы сонный ворон видит холмистую равнину, поросшую мелким леском и кустарниками.

Слева — силуэт большого моста через невидимый для нас овраг, а правее его — две украинские хаты колхоза «25 Октября», на берегу реки. За рекою — Маньчжурия. На лунном свету блестит и искрится жестяной щит перед хатами: «Стан колхоза «25 Октября». А за рекою, в тускло-голубой дымке, Маньчжурия. Там взлетают фейерверки, шутихи, оттуда доносится визгливый скрежет японской военной музыки и крики: «Банзай, банзай!»

Ворон ворчит недовольно, пытаясь уснуть.

В одной из хат Степанида Тарасовна, высокая женщина, в пышной украинской одежде, накрывает на стол.

Ей лет пятьдесят.

Куличи, жаркое и колбаса стоят на лавках.

Мальчуган, лет двенадцати, рисует на белой стене аэроплан, парашюты и птиц, несущих в клювах розы.

Девочка, немного взрослее мальчугана, с вихрами коротких косичек и в больших отцовских сапогах, суетливо носится по горнице, встряхивая салфеткой, перетирая тарелки, с подчеркнутой щепетильностью наводя порядок всюду, где бы ни появилась. Когда она вылетает из комнаты в сени, через раскрытую дверь в горницу с неприятной силой врывается музыка, гремящая за рекой.

Степанида спрашивает через окно у сидящего на завалинке:

— Не слышно там наших, Ерофей?

Мы видим на завалинке треть стариковского лица.

— А и где пропали, ума не приложу, — говорит Степанида.

— Не видать, кума.

— В правлении митинг им устроили, вот вам честное пионерское, — пробегая с поросенком в руках, говорит девочка.

— Ночь. Заставы кругом, патрули, дорога трудная, — говорит старик.

— Да закрыл бы ты окно, Ерофей! Через эту музыку у меня аж зубы заболели. От сказились! Что ни ночь, то праздник у них!

— К японцам ноне генерал какой-то приезжал, народ смотрел, — говорит старик, закрывая окно со стороны улицы.

Горница просторна и чиста. На стенах чучела фазанов и лис, противогазы, портреты вождей и большая увеличенная фотография мужчины с широкой упрямой бородой. На гимнастерке красный бант. Под фотографией шашка и револьвер.

Старик, сидящий на завалинке, заглядывает в окно.

— Васюнь, поди, голубь, погляди, ваши, кажись, идут! На мосту голоса, — говорит он мальчику.

Не оборачиваясь, мальчик рисует.

— Он у нас бойкот объявил, — говорит мать, подходя к окну. — Третьего дня заявление нам представил: не желаю, говорит, чтобы вы меня Васькой звали, и отрекаюсь.

— От чертенок! Да наша Ксенька тоже, знаешь, придумала. Зовите, говорит, меня Чапай — и все тут, — отвечает старик, подмигивая в сторону девочки, теперь протирающей тряпкой фазанов и фотографии.

— Чапай, что ж, Чапай — это полбеды, — замечает Степанида. — А наш-то ведь как придумал — чтобы все его Коккинаки звали, да взял и заявление написал, — и она кивает на стену, на которой под птицами и парашютами намалеван аэроплан, свечой уходящий в небо, и написано: «Я не Васька, а Коккинаки, летчик».

— Драть их надо бы за такие дела! — говорит старик с нарочитой серьезностью и улыбается. Смеясь, говорит он мальчику: — Товарищ Коккинаки, слетай, сделай милость, разведай!

— Бреющим? — охотно отзывается малый — Есть сделать бреющим! Выруливаю на старт.

Мать смеется.

— Стены-то, стены! Уборки завтра на целый день.

— Это лозунги, нельзя их стирать, тетя, — надменно и поучительно говорит Ксеня, стирая пыль с шашки и стоя с обнаженным клинком.