Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

и не раз принимались танцевать на твердо укатанной земле тока под гармонь и патефон. Потом молодежь повалилась спать, а трое стариков еще вышли посидеть перед сном, попраздновать с полчаса.

— Ты чего, Харлай, правда, не спишь? — спросил сторож; ему самому спать не полагалось, он завидовал.

— А с чего мне спать-то? С работы, что ли, с какой? — пренебрежительно ответил Харлай. — В прежние годы действительно был у меня сон, а теперь и спать-то не с чего.

Конюх был человек болезненный, взятый, как и Харлай, по мобилизации колхозных сил из пожарного обоза. Он сказал, не соглашаясь с Харлаем:

— Не с чего, не с чего, а спину не разогнуть. Ей-богу, как под Мукденом. Тольки задашь коням корму — опять давай!

— Хлеб силу чувствоват, на силу идет! — сказал Харлай и, говоря, сознавал себя молодым, способным работать ночь без сна.

Сегодня, как и всю жизнь, он встал на заре, поел меду и до полдника лопатил зерно на току, помогал девкам у веялки, весовщику у весов, а потом кухарка тракторной бригады позвала его к себе в гости, в чисто прибранный вагончик и попотчевала жирными мясными щами, после которых он ненадолго вздремнул в тени за вагоном.

Когда-то, лет тридцать тому назад, Харлай засевал узкую полосу земли где-то тут, у реки. Ту полоску сейчас не угадать, не встретить в гущине многих гектаров дремучего хлеба, но воспоминание о ней томило, жгло. И, выспавшись, он попросился на комбайн.

— Катайся, дедушка, хоть до темного! — сказала комбайнерка.

Впервые ехал он на комбайне, и многое удивляло старика.

Он стоял на мостике, растерянно оглядывая поля, на которых то тут, то там чернели махины других комбайнов и низкие, насекомоподобные туловища лобогреек. Он погружал руки в бункер, в ласковое зерно, сухим порохом лившееся в трубы шнека, дергал веревку соломосбрасывателя или строго смотрел, как принимали зерно с комбайна телеги, и долгое время не узнавал земли. Но вот, прищурив глаза, Харлай оглядел «карту» и, крякнув, откашлялся: «Вот она, вся тут!»

Комбайн шел по его жизни. Тут — еще хорошо помнил он — бились кольями из-за межей; там, у кусточка, родилась старшая дочь; далее, близ дороги, один раз горела пшеница; и где-то тут, рядом, умер однажды странник, рассказавший о конце войны. Теперь над всеми этими воспоминаниями стоял хлеб — ровный, густой, единый.

Сделав круг на комбайне, Харлай опять ворошил зерно до глубокой ночи и, хотя устал до головокружения, чувствовал себя бодро, нервно и ни за что не хотел ложиться спать.

Сторожу выгодно было посидеть в компании и поговорить.

— Не живали мы при таком хлебе, нет, не живали, — вздохнул он. — Поздненько вот только нас советская власть коснулась.

Харлай и конюх подняли на него глаза.

— Что бы нам сейчас да годков по сорока, а? Ты как, Харлай? — спросил он шопотом.

— Пущай и по сорока пяти, — скромно сказал конюх, — и то бы маленько пробились. Ох, и дернул бы жить я! — добавил он нараспев, с каким-то лихим восторгом и азартом, как говорят молодые и крепкие парни о девушках.

— От меня плод шел и в пятьдесят, — сдержанно сказал Харлай.

— Ты не дунди, ты вот дай мне сорок али там сорок два года, я сде-е-лаю! — опять пропел конюх.

Ему хотелось быть в расцвете сил и сильными руками схватить, обнять и уж никогда более не выпускать из рук вот эту новую, сегодняшнюю и в то же время до чего же давнюю в мечтах и сказках жизнь.

— Расскажу, словно бисер рассажу, — передразнил конюха Харлай и зло спросил его: — А ране-то что говорил, куда нос ворочал? Забыл, что ли?

Конюх откашлялся.

— То было озорство, — сказал он. — Да ведь кто ж знал-то, ты сам посуди… Да и вот ведь знай я — ах, боже мой… двумя руками схватился б.

— Ты двума и хватался, да все не за тое место, — строго перебил его Харлай.

— Помнишь, из Вольска человек к тебе приезжал?.. Ты что ему тогда говорил? Чему научал?

— Да не научал, Харлаюшка, кой там научить. Ах, что там!..

И, перебивая, друг друга, старики заговорили о давнем, теперь забытом прошлом, о своей темной и страшной жизни, о долгих ошибках своих. Они правили суд над собой, над темнотой своей, над тем, что не сумели угадать, предвидеть идущую им навстречу жизнь.

Конюх скоро сдался.

— Ну, сказните меня, я смерть приму. Было озорство! — твердил он о чем-то с тупым упрямством.

— Было бы лучше нам Якова Григорьевича сохранить, чем тебя казнить.

— Под советскую власть человек был сделан, глубокий. Ему бы ныне жить да поживать.

— А Гришин? — со злорадством сказал сторож. — Ни за что тогда пропал, помните? В одную ночь печенки-селезенки порвали. А подумать, какая вина была — урядника по уху прочесал. Ай-ай-ай!

— А Ксенька Парфенова? Вот уж была б комбайнерка так комбайнерка.

— Какая Парфенова? — спросил конюх.

— Да какая, какая! Ну, «богородица»! Забыл?

— Ох ты, верно, верно! Что в кузне работала? Золотая душа была! Белые тогда ее, был слух, вниз головой повесили.

И снова перебили старики друг друга и снова затараторили, волнуясь. Осудив себя перед лицом великого настоящего, они сейчас выбирали из памяти лучших людей своей жизни, которые были бы, как им казалось, нужнее для советской земли, чем они сами — старые, дряхлые, полные грехов. Они, чья жизнь была давно уже выпита неисчислимыми трудами, лишениями и постоянными неудачами, хотели бы теперь выбрать для советской власти не себя, а более крепких, сильных и чистых людей.

Им было жаль себя не за старость, а за дурно и глупо прожитые годы, и еще больше было жаль тех, умерших, не заставших советской власти, не приложивших к ней своих рук, всей своей широкой, яркой и отважной души.

И долго сидели старики молча, долго глядели в бледную темноту мутно светлеющей ночи.

Где-то далеко за рекой рявкнул мотор.

— А пожалуй, пора и будить! — обрадовано сказал сторож и деловито пошел к вагончику комбайнеров, а конюх наклонился к зерну, забрал его в пригоршню и надолго окунул в него лицо и так стоял, качая головой, будто умывался хлебом.

1937

«Не то приятно, что большой урожай, — сказала мне старуха колхозница по дороге от Вольска к Хвалынску, — а приятно, что у всех. Бывало, одни соберут, другие недоберут, — а тут всем радость, всем хлеб, зависти ни к кому нет, обиды нет».

Саратовская область, особенно правобережье Волги, действительно никогда не видала таких хлебов, как в нынешний год. Это ведь не Дон и не Кубань, а всюду говорят о пятнадцати, двадцати, тридцати центнерах ржи, о пятнадцати, а то и восемнадцати центнерах пшеницы. Немало районов, где рожь ростом с человека и выше. И она густа, ровна, с невиданно ровным и полным зерном.

Хвалынск — север Саратовской области и пасынок ее: дороги дурны, связь с областным центром преступно плоха, железная дорога в восьмидесяти километрах, автопарк района невелик, но и тут, как всюду, необыкновенен и радостен хлеб.