Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

Я ехал в горы в день 7 Ноября. За Надворной долиной с разбегу ударились в горы — и остановились, ошеломленные. Пейзаж изменился мгновенно. Развернулся Урал. За ним — Грузия, Бакуриани и Боржоми, но еще удивительнее, еще нежнее.

Дорога шла густым лесом. Из лесу выходили люди в оперных костюмах: мужчины в белых кожаных безрукавках, подбитых черной овчиной и инкрустированных модными украшениями, в красных суконных штанах, в красных с рисунком чулках; женщины — в еще более ослепительных безрукавках и красных запасках (род накладной юбки) с желтыми фартуками. Извечно угнетаемые, загнанные в горы, гуцулы перенесли на свой костюм, как на знамя национальной верности, украинский орнамент высокого художественного вкуса.

Ночью я не видел Ворохты, но утром, когда рассеялся туман, я долго стоял, завороженный природою. Село состоит из нелепо красивых домов типа швейцарских шале и нищих украинских хаток, робко стоящих на горных холмах. Пансионаты, санатории — и нищие хаты.

Я видел, как развернется здесь жизнь. Из маленькой курортной деревни, места отдыха средней буржуазии, Ворохта превратится в большую лыжную станцию. Здесь возникнут дома отдыха и дома творчества. Появятся легочные санатории. Ворохта, как и ее соседи: Яремец, Тотаров и далее Крживоровка, Жабье, Косов, Коломыя, — вся Гуцульщина станет любимым местом отдыха наших трудящихся. Знаменитые зимние курорты станут быстро расти, и радость, что испытал я один, стоя над шумным Прутом, станет скоро радостью миллионов. Я стоял и радовался за всех нас.

Но другое чувство было еще сильнее радости. Гуцульские горы — не только места поразительной красоты. Они — родина вдохновенных художников. Это своеобразный Палех ткачей, деревообделочников и раскрасчиков кожи. Такой резьбы по дереву, такой живописи на коже, таких пушистых, уютных ковров, такой отделки костюма я не видел ни разу в жизни. Гуцул похож в своем праздничном наряде на маленький ходячий музей кустарного мастерства.

Простые и твердые люди, гуцулы быстро организовались в отряды еще до прихода Красной Армии в Западную Украину и почти всюду уберегли свои горы от разграбления поляками, Лишь в Коломые, мстя гуцулам за их верность Украине, повырывали польские офицеры языки, поотсекали уши, выкололи глаза не одному десятку горцев…

Враги явные сбежали, но тайные, невидимые, еще остались. В глухих лесах Гуцульщины они сжали горца, живущего на привозном хлебе, клещами разнузданной спекуляции. Они скрыли шерсть — и бездействуют ткачи; они укрыли кожу и краски — и бездействует живописец по коже. Они хотят отнять у гуцула его душу, его искусство, которое он берег и лелеял столетиями и донес до воссоединения с родиной в полном блеске творческой силы.

Но гуцулы упрямы и настойчивы.

— Нет, не возьмут нас ни открыто, ни измором. Мы народ терпеливый, спокойный. Что наше — то наше. Что делали — то и будем делать. Мы берегли красоту своего ремесла для хорошего времени.

Мы стояли группой на холме, над узким ущельем Прута. Живописные, как тирольцы, и темпераментные, как грузины, окружали меня молодые горцы.

— Что донесли, того уже не потеряем, — говорили они твердо, как истинные художники.

— Скажите, пусть к нам приезжают художники, пусть берут нас в свою большую семью. Мы многое можем делать, больше того, что вы видите.

— Мы и воины неплохие, — сказал второй. — Если бы поляки нас не боялись, они бы с нами такое сделали…

Радостно было стоять среди этих мужественных людей. Пройдет немного времени, и их искусство, глубокими корнями связанное с народной историей, станет известно далеко за пределами здешних гор. Мы стояли сейчас у начала дней, за которыми начнется возрождение гуцула-художника.

Порожденное борьбой за национальную культуру и закаленное в этой борьбе, искусство гуцула выселялось отовсюду. Едва уцелев в резьбе на трости, на полях жилета, в рисунке кожаного пояса, в отделке кожаных лаптей, оно прижалось к человеку и заняло весь его костюм, только здесь, на груди гуцула, находя защиту от гонений. Гуцул носил искусство на самом себе, как человек, которому негде его оставить, как бродяга и странник. Лишь то, что было на нем, принадлежало ему вполне.

Но сейчас искусство его будет переселяться с костюма в дома, в широкую жизнь. И было радостно видеть, с каким вдохновением думали люди об этом близком часе.

Искусство их, бывшее формой непримиримой борьбы с поработителями (ибо из каждой линии, из каждого орнаментального фрагмента глядит на вас Украина!), хочет быть теперь формой социального пафоса.

1939

Над белым озером несется ветер. Он поднимает тучи снега, и те — тяжелые, низкие — проносятся, как стаи моли, цепляясь за лица и полушубки. Коровин стоит у пропеллера и что-то рассказывает. За ветром его не слышно. Пилот и его машина невыразимо похожи — плотные, маленькие, азартные. Как бы для большего сходства, пропеллер покачивается на ветру — и на ветру мотается из стороны в сторону русый задорный хохолок на голове старшего лейтенанта Коровина. Лицо выразительно, как экран. Руки не знают покоя: если ими ничего не брать, если ими не управлять, они показывают, объясняют, участвуют в разговоре стремительными бросками, как бы ведут полет речи.

Не желая никак успокоиться, он тут же, на дьявольском ветру, вынимает карту. Она готова взвиться в воздух, но Коровин каким-то образом все же ухитряется держать ее на ладони левой руки, а пальцем правой пикирует над полосой леса. Это понятно даже сквозь ветер: ладонью правой руки он заходит во вторую атаку, и опять — бросок вниз, на карту, четырьмя расставленными пальцами. Того и гляди продырявит бумагу. Но он снова делает круг ладонью, и лицо и глаза его так выразительно красноречивы, что речь делается почти излишней. Всей фигурой своей Коровин бомбит и «поливает» из пулемета и снова оглядывает поле сражения, чтобы ринуться в следующую атаку и вонзить, летя с высоты, огненный нож пуль в неприятельское гнездо.

…Утро было на редкость облачно. Коровин шел на небольшой высоте. Дороги противника казались пустынными. После 6 декабря, когда Коровин разметал бомбами две колонны их конницы, разогнал прислугу двух орудий, они стали здорово маскироваться.

Коровин и Коновалов летели тогда к шоссейной дороге в тылу белофиннов. Сумерки утра переходили в сумерки дня. Небо сливалось с лесами. Но там, где леса расступались перед озерами, было тоже не лучше: сплошная белизна льда утомляла глаза.

Лететь было трудно, но именно в такую «нелетную» погоду и хотелось захватить белофиннов врасплох. Когда их авиация не может действовать в воздухе, они считают, что и советские летчики, должно быть, пьют чай или играют в «козла». Но советская родина дала своим соколам сильные, смелые крылья.