Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

…Еще стояла мокрая зима и немцы не оставляли надежд увидеть Грозный, а в бакинское сражение вступали новые города.

Ковали оружие Владикавказ и Грозный.

Через перевалы пробивался живительный поток сил и средств из Грузии и Армении.

Уже начинала трещать под ударами наших войск армия Паулюса.

На Кавказе поняли — надо напрячься.

Все дальнее повернуло теперь к Сталинграду, нам осталось только свое, ближнее.

Тот завод, с которого мы начали, а за ним и сотни других между тем помогли готовить нашу победу. Но с нашим заводом случилась беда.

Уже давно подходил у него к концу запас электродов для электропечей. До войны получали их из Москвы, да и то с перебоями, теперь же достать их было решительно негде. Но завод давно уже начал думать об этой нависшей над ним, как оползень, катастрофе.

Начали, конечно, с азов: что такое электрод, из чего он, нельзя ли чем заменить? Московские и все прочие электроды были из каменноугольного сырья, вся литература исходила тоже из этого сырья, которого в Баку нет, а нефтяники хотели найти что-нибудь поближе к своим ресурсам. Пока запас московских электродов еще не иссяк, шли мучительные и опасные поиски. Дело было совершенно новое, на быстрый успех никто не рассчитывал, и вдруг… вдруг нашли! Создали электрод из отбросов. Впервые в мире. Сами. Маленький экспериментальный цех, добившийся выдающегося открытия, сразу стал душой будущего самостоятельного завода с огромными перспективами.

И это было самой крупной победой над неизвестным. Все остальное далось в руки как-то легче, просто. Понадобились кому-то стальные пластинки толщиною пятнадцать сотых миллиметра — сделали. Нужен хирургический стол Голея из семисот деталей, причем нет его чертежей, а только общее описание, — готов и стол. И все это на станках, переделанных до неузнаваемости, как бы заново сконструированных для неожиданнейших задач текущего дня. Вооружение — это резьба. Между тем старая профессия завода требовала больше токарных работ. Станки пришлось «переучивать» на резьбофрезерное дело, да ведь как еще — на ходу!

Фронт чувствовал за своей спиной мощное дыхание Баку, Кавказа, его поддержку: он остановился, удержал немца и погнал его назад.

Эту блестящую зимнюю битву не забудет армия, не забудет весь советский народ.

1943

Суровая природа Армении скупа на краски. Пейзаж с жестокою силой скручен из горных кряжей, чаще всего оголенных, как древние руины. Даже столица страны Ереван кажется вырубленной из скал. Сады почти не бросаются в глаза, хотя их много. Они прячутся в пазухах гор, в тени ущелий. Пожалуй, только в одном Лори нарушается сдержанный стиль армянской природы — горные леса с дерзким вдохновением превращают строгие линии ландшафтов в гульбище цветов, красок и ароматов, убеждая, что и горы могут быть нежными, ласковыми. Но даже в красках Лори есть что-то строгое, мудрое, проникнутое такою мощью, которая и нежности сообщает воинственные черты.

В горах Лори, на скалах, у подножья которых сварливый Дебет день и ночь мешает волну с каменьями, есть маленькая деревня Агви — имя официальное, в обычной же жизни деревню зовут: «там, где Ануш Унанян». Мне кажется, скоро победит второе имя и деревня будет переименована во славу женщины, являющейся живой гордостью Армении.

Мы долго искали Агви и едва не оказались вдали от нее.

Целью своих исканий мы называли тот колхоз, где работает больше всего фронтовиков. Таких колхозов десятки. На станции Санаин нас окружили такими рассказами о передовиках и героях, что стало вдруг непонятно, куда же собственно ехать. Колхозники, в свое время эвакуированные с Украины и теперь возвращающиеся домой с годовым запасом провианта, божились, что нет лучшего колхоза, чем «1-е Мая». Дежурный по станции, пожимая плечами в знак крайнего своего удивления нашему невежеству, совал нам газету, где было написано, что тринадцатилетний Рачик Чабонян внес в фонд обороны восемь тысяч рублей, заработанных им в колхозе. Рассказывали о каком-то замечательном безногом дояре, он же знаменитый пулеметчик в сражениях за Моздок, знакомили с братом известного снайпера. И вдруг кто-то произнес: «Унанян!» — и все сразу отхлынуло, притихло и подчинилось силе этого слова, прозвучавшего, как заклинание в сказке. Точно оно — это имя — было заведомо лучше и сильнее всех остальных, ранее названных, и с ним ничто не могло соперничать и соревноваться.

Дежурный по станции сказал голосом судьи, выносящего приговор:

— Вы люди приезжие, вам нельзя в одном месте сад смотреть, а в другом табак. Вам одно место надо, чтоб как кулак было, чтобы там всё. Верно говорю? Конечно, верно. Я сам знаю. Поезжайте к Ануш.

— Недалеко? — спросили мы.

— Туда далеко, зато оттуда совсем близко, — стал объяснять он, показывая нам рукой, что две версты вверх, в гору, значительно длиннее двух верст под гору, и этим несложным примером прекрасно иллюстрируя сложнейшую теорию относительности, как она в тот момент представлялась ему.

В тот же день мы добрались до Агви. Осенние леса вокруг деревни светились желтыми пятнами, точно увешанные обрывками солнца. Перекликаясь с лесом, ярко и четко горела черепичная чешуя крыш. Селение было не похоже на горное.

Спрашивать об Ануш? Но глупо вопрошать о море, стоя на его берегу. Мы должны были, конечно, узнать ее без расспросов. Мы уже в пути узнали, что ей семьдесят пять лет, что она и до сих пор красавица, а нрав у нее суровый и властный, к тому же она старшая в роде, членов которого здесь наберется до сотни.

Мы знали, что у нее внуков больше, чем кур, и что невестки боятся ее как огня, и что она отдала фронту десять сыновей и пять внуков, не говоря о родственниках более отдаленных.

Мы уже знали, что она стахановка и властвует, как самодержец, на колхозной сыроварне и что сам председатель колхоза величает ее колхозной совестью.

Слишком много примет для одного человека. Будто в деревне была одна тропа — и та к Ануш.

Встречные, не ожидая наших вопросов, махали нам рукой — дальше, мол! Ребята, толпой опережая нас, сзывали истошным криком всех собак округи, и собаки тоже бежали вперед, рассчитывая, очевидно, заняться нами именно у дома Ануш, на ее глазах.

И вот она. Не расспрашивая, кто мы и откуда, она пригласила нас в дом повелительным жестом. Не знаю, каким был бы у нас разговор во дворе, на нейтральной почве, но в ее доме мы оказались прикрепленными к обеденному столу. Она знакомила нас с собой, уставляя скатерть тарелками с острым овечьим сыром, яичницей, маслом, сушеными фруктами, медом, домашними печеньями из поджаренной муки и еще какими-то другими, не известными нам, но соблазнительно вкусными вещами собственного приготовления, и рассказывала о сыновьях и внуках, о колхозных делах, о войне. Все это было ее жизнью.