Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 5

Самого Климова не было в это время в штабе, он обходил батальоны. Его нашли. Злуницын, изловчившись, подскочил к нему сзади, обхватил за пояс, крикнул: «Борис, хватай!» Подбежал Холопов и кто-то еще и подбросили командира вверх.

Климов не понял как следует, в чем дело, когда его качали. Он не понял всего и в то время, когда ему позвонил командир дивизии гвардии генерал-майор Цветков, а он, Климов, слушал его, и слеза катилась по бурой щеке. Он как-то все еще не верил тому, что слышал. Даже поутру, когда пришлось ему читать первомайский приказ товарища Сталина.

Климов шел по ярко-зеленому клеверному полю к опушке реденького леса, к трибуне. Полк стоял как нарисованный, только знамя в руках Сидорова слегка вздрагивало и покачивалось. Климов поздравил полк с праздником и только хотел начать приказ, как Кистенев своим оглушительным голосом крикнул:

— Да здравствует Герой Советского Союза подполковник Климов! Ура нашему командиру!

И он услышал, что раздалось «ура», и он будто бы уже не был командиром, без слова которого ничего не делалось в полку, а, растерявшись, стоял и слушал и никак не мог водворить спокойствие. Потом он начал читать приказ и заволновался, словно читал что-то о себе, и несколько раз досадливо кашлянул и переступил с ноги на ногу…

После чтения приказа и выступлений солдат и офицеров в связи с приказом он сказал о себе:

— Высокое звание Героя Советского Союза неразрывно связано, товарищи, с вами. Мы заслужили его вместе, живые и мертвые. Я буду иметь честь носить на груди Золотую Звезду, добытую всеми нами на славном пути от Кишинева до Вены.

Мы добывали ее тяжелыми подвигами. От Москвы, через донские степи, через Украину, к Молдавии, к Кишиневу, от него — к Будапешту и, через Дунай, к Вене идет путь нашего полка, путь нашей славы. Я даю вам торжественное обещание, товарищи, в том, что обязуюсь в будущих боях воевать вместе с вами еще лучше, еще решительней, чтобы оправдать перед правительством высокую награду и не осрамить себя в ваших глазах, в глазах моих старых боевых товарищей, в глазах тех, «то навсегда стал моею родною семьей…

Тут Климов до того сузил свои и так прищуренные глаза степняка, что казалось, ему запорошило взгляд, но заметили это немногие, потому что большинство тоже что-то возилось с глазами, хотя погода была в общем спокойная.

Да чего там говорить — у многих навернулись слезы. И многое, многое вспомнилось тут накоротке. Вспомнили погибших товарищей — и майора Жировова, Илью Васильевича, погибшего в прошлом году под Яссами, и казаха-пулеметчика Юсупа Несембаева, погибшего под Сталинградом, навеки вошедшего в историю полка, и подвиг старшего политрука Подерина, получившего восемнадцать ран, но так и не ушедшего с поля боя, и старшего лейтенанта Раевского, отдавшего жизнь в боях за Секешфехервар, и многих других, навеки неотделимых от каждого, кто остался жив. Пройдут года, изменится состав полка, придут в него новые люди, но и они будут вспоминать о героях. Для тех, кто вместе дрался и выжил, — для тех нет смерти. Умрет один, но другой навсегда сохранит память о погибшем, как о живом, — ведь жизнь одного была в то же время частью жизни другого…

Вечером, на праздничном ужине, капитан Веселов, негласный, но общепризнанный историк полка, стал вспоминать о пройденном пути.

Заговорили о Вене. Она промелькнула странным видением. Одним она помнилась дымящейся, вздрагивающей от минных взрывов, другим показалась уютнейшим городом зеленых, тенистых улиц, городом музыки и старины. Одни вспомнили кладбище в Земмеринге и как они возлагали цветы на могилу Иоганна Штрауса или разыскивали в центре старой Вены домик Бетховена.

А другие рассказывали, что как раз в эти дни конские трупы валялись в Дунайском канале за Пратером рядом с разбитыми понтонами и взорванными мостами таким плотным слоем, что представляли собой как бы плотину, и стрелки перебегали по коням, как по сплошному настилу.

А Климов помнил какой-то бедный рабочий квартал, стайки ребят у кухонь и тихие, без слов и резких движений, танцы детворы под «Дунайские волны» полкового оркестра.

— Кишбер? Кишбер кто-нибудь помнит?..

Все рассмеялись. Действительно, в таком, как нынешнее наступление, все, что произошло неделю назад, может быть отнесено к древней истории и на этом основании забыто.

Но нет, нельзя забыть маленького боя за маленький Кишбер!

Климов шутя грозит Веселову:

— Ты в истории полка отведи ему настоящее место! Определенно! Что было замечательного под Кишбером, помнишь? Я тебе скажу, что было. Мы ведь сражались прямо, можно сказать, сонные, без памяти уставшие. Я тогда говорю что-то майору Артошенко, а он меня так удивленно спрашивает: «А почему вы, Николай Иванович, шопотом мне говорите?» Это я — то шопотом! Голос отнялся от усталости.

— Кишберскому сражению, — продолжал Климов, — надо отвести должное место. Тут я за всю войну впервые увидел, как родина ведет вперед человека, как толкает его сила наступления. И вот что замечательно: знаешь, что силы у тебя иссякли, а в то же время чувствуешь, что от других ни за что не отстанешь, может быть даже и перегонишь! Знаешь, что, когда понадобится, силы будут. Как говорится в старинных песнях: капле не отстать от потока, ручью реки не переспорить. Река вскачь — и капля с ней…

1945

Кажется, еще только вчера на склонах гор все рдело, пылало и до самого берега моря мчалось с холма на холм раскаленным, ярким ало-желто-багряным потоком гранатников, тополей, диких груш и виноградников, а потом с разбегу вливалось в море, так что у берегов оно даже как бы теряло свою непочатую синь и становилось розовее. Но так было еще в ноябре. А затем сразу все как-то побронзовело, только синие от ягод кусты дикого терна да ярко-красные, точно обрызганные свежей кровью, заросли шиповника одни еще оживляли зимний пейзаж Южного Крыма. Вскоре норд-осты пооббивали кусты терна, осыпался шиповник, — но горы ни за что не хотели становиться зимними.

Зеленый цвет, цвет весны и жизни, всегда пробивался хоть бы вскользь в их общей черно-рыжей окраске. То это был куст лавра, то аккуратная метелочка туи, то распушившийся на ветру зеленый самшитовый шар, крымская, похожая на пинию, сосенка, кедр или змейка плюща, пересекающая темно-зеленым ручейком какой-нибудь теплый южный склон.

Весна как бы то и дело заглядывала человеку в лицо, весело напоминая, что она рядом. И в самом деле, в паузах между норд-остами с моря веяло чем-то утомляюще-нежным, как в апреле, и, что ни день, теплым голубым огнем сияло море. Это был, однако, еще только январь.

Но в марте, в этом самом студеном и нервном месяце нашего юга, о котором давно сложилась нелестная поговорка, что в марте тридцать один день и тридцать две бури, — в марте весна давно уже была в сборе, как театральная группа перед поднятием занавеса.