Юрий Нагибин - Машинистка живет на шестом этаже

— Так где же ваш труд? — послышался мягко-нетерпеливый голос.

— Да, да…

Савин открыл портфельчик и достал рукопись. Протягивая ее человеку, он вдруг почувствовал, что простуженный нос наполняется влагой, а в правой ноздре будто виноградина вспухает. Рука его дернулась к карману — о ужас, он забыл носовой платок! С превеликой осторожностью он втянул в себя простудное вещество.

— «А. Савин», — прочел человек. — «Пушкин и Байрон». Вас как зовут — Александр?

— Алексей… Леша. — И он почувствовал, что виноградина опять набухает в ноздре.

— Лунин, — назвал себя человек. — Борис Семенович. — Вынул из ящика стола чистый, аккуратно свернутый носовой платок и протянул Савину. — Вы простужены. Держите. Монету можете не давать, я не суеверен.

Громадное облегчение, испытанное Савиным, притупило чувство стыда. Он взял носовой платок и с ожесточением высморкался.

— Хотите принять кальцекс?

— Спасибо. Сейчас это бессмысленно, мне же опять на улицу. А дома у меня есть…

— Вы в общежитии живете? — спросил Лунин.

— Да, — удивленно ответил Савин. — Как вы узнали?

— У вас какой-то неухоженный вид. Вы не обижайтесь. Я старый человек, на меня обижаться не стоит.

— Ну, что вы! — искренне сказал Савин. — Какая там обида! Меня просто удивило, что вы сразу угадали. Я так не умею… — Он замолчал, смущенный тем, что выдал свое не нашедшее утоления любопытство к сидящему перед ним человеку.

— Вам все непонятно про меня — это вы имели в виду? — спокойно сказал Лунин. — Я потерял ногу лет двенадцать назад — спонтанная гангрена. Причем болела у меня левая нога, а лишился я правой. Это значит, что другая нога тоже под угрозой. Вот почему я нигде не служу, сижу дома и печатаю на машинке. Я боюсь перетрудить ногу.

— И вы никогда не выходите? — испуганно спросил Савин.

— Очень редко. Разве что на переосвидетельствование. Я ведь имею инвалидность.

— А что же там проверяют?

— Не отросла ли нога, — спокойно пояснил Лунин. — Мне положена пенсия полтораста рублей в месяц. Вдруг я восстановил свою конечность, как ящерица — оборванный хвост, и зря беру государственные деньги.

— Черт знает что!.. — беспомощно сказал Савин.

— Чепуха! Я рад поводу выбраться на улицу. А так — одолевают лень и страх. И весь божий мир для меня — в окне. Это не так уж мало. Тут и небо со всеми оттенками, и облака, и деревья — напротив растут старые вязы и молодые липы. А ведь я сугубо городской человек, книжный, мне этого хватает.

Савин косо глянул на тощую книжную полочку, и Лунин с присущей ему проницательностью понял его взгляд.

— Совсем молодым человеком я попал в дом к одному сельскому учителю. Он давно сбился с круга, но делал вид, будто причастен мировому духу. И когда речь зашла о скуке деревенской жизни, он сказал: «Нас, интеллектуалов, спасает одно: у нас же книги!» — и широким, почти царственным жестом показал на книжную полку, где ютилась всякая затрепанная дребедень: «Сад пыток» Мирбо, романчики Локка, «Брынский лес» Загоскина, самоучитель игры на гитаре, немецко-русский словарь и «Хельдензаген фон Зимрок». Я до сих пор помню этот жалкий набор. У меня другие книги. Посмотрите, если вас интересует.

Слегка смущенный, Савин встал и, едва не свалив прислоненные к столу костыли, прошел к полке. Однотомники Пушкина и Тютчева, дневники Льва Толстого, «Мысли» Паскаля, «Былое и думы» Герцена, «Опавшие листья» Розанова и Библия. Дальше смотреть он не стал, испугавшись сыщицкого оттенка в этом осмотре. Книги все были старые, неумело переплетенные в коричневый коленкор.

— Тут собрано то, что вы любите? — спросил он.

Лунин, листавший его рукопись, поднял голову.

— Вернее сказать, тут осталось то, что я люблю. Когда-то у меня было довольно много книг, но я предоставил им разойтись по друзьям и знакомым. Я не давал на руки лишь то, что мне действительно было необходимо. Правда, случалось, что необходимое сегодня утрачивало цену завтра, и в конце концов я остался с тем, что вы видите. С этим я уже не расстанусь до конца дней. В молодости можно быть расточительным в чтении, как и во всем другом, в старости надо ограничиваться лишь вечным. Мы перевариваем уйму чтива, а многое ли входит в наше вещество, становится частью нас самих? Да с десяток книг, не больше. А если тебе кажется, что их больше, значит, ты так и не соединился ни с одной из них. Скажите, вы читали Пушкина?

Савин залился краской.

— А как же… раз я…

— Ну да, «Пушкин и Байрон»… Вижу. «Синкретизм литературных жанров, столь характерный для романтизма», — так ведь?

«Зачем спрашивать? Ведь он же дословно цитирует меня», — чувствуя румянец тяжестью на лице, подумал Савин.

— Речь не о том, — продолжал Лунин, — я о настоящем, живом, прекрасном Пушкине, не униженном ни сравнениями, ни анализом. Вот его-то вы читали? Не стесняйтесь ответить «нет», вы окажетесь в большой и хорошей компании, включающей даже иных пушкинистов. Правда, никто в этом не признается. Ведь любого из нас с детства пичкают Пушкиным. Дома — «Сказка о царе Салтане», в школе — «Евгений Онегин», а потом оперы Чайковского, глинковские романсы на слова Пушкина. И все искренне убеждены, что читали Пушкина. На самом же деле читали его совсем немногие.

— Я среди этих немногих, — криво улыбнулся Савин.

— Слава богу! — обрадовался Лунин. — Вы когда-нибудь думали о том, как повезло России, что гений нации воплотился в такое необыкновенное и совершенное существо, как Пушкин? Совершенный талант, совершенный ум, совершенная доброта, храбрость, благородство, сострадание к падшим. И при этом какое остроумие, легкость, дерзость, мужская доблесть, способность ко всяческим очаровательным безобразиям и необыкновенная физическая сила в таком крошечном человеке. Вы выдели его жилет в музее-квартире на Мойке?

— Я не был в Ленинграде, — сказал Савин.

— У него была талия, как у девушки. Жилет изящный, модный, но такой маленький, деликатный!.. Когда я в первый раз увидел его, то заплакал. Меня потрясло, что Пушкина физически было так мало, а всякой сволочи, ну, хотя бы убившего его Дантеса, — так много. И тогда решил: пробраться в Париж, найти кого-нибудь из потомков Дантеса, вызвать на дуэль и убить. Ну, все это чепуха!.. Хотя не совсем чепуха. Пушкин — единственный великий писатель, которого любишь, как своего, родного кровью, дыханием, за которого — я не раз ловил себя на этом — не перестаешь бояться, как будто ему еще может что-нибудь угрожать. А как невероятно опередил он свое время и поэтически, и умственно, и душевно! Все его современники рядом с ним кажутся детьми, к тому же косноязычными. Вас никогда не удивляло, как умен Пушкин, и не только в своих размышлениях, статьях, письмах, а в лирике? Он все знал про человеческое сердце. Помните его грозные стихи: «Ненастный день потух…»?