Юрий Нагибин - Гибель пилота

— В воздушном бою?

— Если бы так… Ему предстояло сделать первый боевой вылет. Но не успел он даже подняться в воздух, как его на взлетной площадке расстрелял немецкий штурмовик. Ты подумай: всю жизнь мечтать о подвигах, готовиться к подвигу — и стать полным инвалидом, так и не приняв участия ни в одном бою. Это было для него страшным потрясением, после госпиталя он долго находился в психиатрической больнице. Потом вышел, получил пенсию. У него мать портниха, тетка зубной врач, живут они хорошо, он ни в чем не знает отказа…

— А что означают все его фантазии?

— Видишь ли, среди своих он вполне нормален, рассуждает здраво и дельно… Но для посторонних он придумывает свою жизнь, этакую роскошную жизнь ветерана на покое. В сущности, он безобиден, пусть себе тешится, мы и внимания не обращаем…

Прошли годы, прежде чем я опять услышал о Шворине. У меня вышла книжка «Чистые пруды», и мне захотелось узнать, как отнеслись к ней герои моих невыдуманных рассказов. С большим трудом отыскал я телефон Нины — по примеру прочих, она покинула Чистые пруды.

Нина не видела моей книги и даже не слыхала о ней. Ни с кем из ребят она не встречается, живет далеко, на Щелковском шоссе, где получила отдельную квартиру. На Чистых прудах никого из наших уже не осталось.

— А у нас случилось несчастье… Володьку Шворина помнишь, моего двоюродного брата и вечного жениха?

— Помню, только как брата.

— Ну, он всех уверял, что рано или поздно я стану его женой. Так он разбился на машине с неделю назад.

— Значит, он все-таки приобрел машину?..

— Мать и тетка ему помогли, пожалели мальчика!..

Он купил «Москвича», переделал на ручное управление, освоил в совершенстве и поехал к родственникам в Красную Пахру. Переночевал там и двинулся обратно, а за это время разобрали мост через речку. Он не заметил знака, а скорость была больше ста… Какая странная судьба: тогда первый вылет, сейчас первый выезд…

Недавно в гололедицу я ехал на машине в Москву. За Ватутинками, обочь шоссе, откуда ни возьмись вырос милиционер с поднятой рукой. Впечатление было такое, будто он скрывался в кювете, подстерегая очередную жертву, и вот сейчас вынырнул во всей своей грозной неумолимости. Притормаживая, я горестно пытался угадать, к чему он придерется. Превышение скорости? Какое там, я едва полз. Не выключена мигалка поворота? Выключена. Машина грязная? Чистая, только что протер мокрой тряпкой. Сношена резина? Нет, даже протекторы целы… И все же я грешен, видимо, каким-то первородным орудовским грехом. В огорчении я чуть сильнее, чем следовало, даванул на тормоз, и меня тут же занесло. Нос машины дурманно заскользил влево, а зад устремился прямо в милиционера, заставив его поспешно скакнуть в кювет. «Ну, вот, — подавленно думал я, крутя баранку в сторону заноса, — он предвидел это нарушение, возникший из кювета и ввергнутый мною обратно в кювет, мистически проницательный милиционер…»

Наконец я выправил и остановил машину, милиционер выбрался на шоссе и, козырнув, сказал:

— Извиняюсь, до Конькова не подбросите?

— До Теплого Стана — пожалуйста.

Я отворил дверцу, он сел, молодой, розоволицый, очень подтянутый старшина, и мы поехали.

Маленькое происшествие, которым ознаменовалось наше знакомство, определило тот хороший орудовский разговор, которого нам хватило до самой окружной автострады. Мы вспоминали лихие случаи злостных нарушений, тяжелые аварии, катастрофы с человеческими жертвами.

— Самый странный случай в моей практике, — сказал старшина, — произошел прошлым летом на этом шоссе. Средь бела дня «Москвич» проскочил запретный знак, сшиб заграждение, влетел на разобранный мост и рухнул в реку.

— Водитель погиб? — спросил я, догадавшись, что речь идет о Шворине.

— Еще бы!.. Велось следствие, он был трезвый, в полном порядке, хотя, правда, инвалид. Машина с ручным управлением, совсем новенькая, только что сняли ограничитель. Предупреждающий знак и «кирпич» вынесены вперед как положено, указатель поворота на должном месте, словом, не было никаких данных для несчастного случая, вот нате вам!..

— Может, задумался человек, не заметил знака?

— Бывает, — сказал старшина. — Но когда он шлагбаум сшиб, как же он не затормозил? Ведь это делается машинально. А он даже не притронулся к тормозам… Очень странный случай.

— А может, он сознание потерял? — допытывался я, заинтересованный словечком «странный», каким дважды обмолвился старшина.

— Не-ет, — медленно сказал старшина. — Возле шлагбаума, ну, загородки, болтался дорожный рабочий, он там рукавицы свои забыл. Водитель посигналил ему, резко, долго, машина шла так быстро, что тот едва успел увернуться. Я вот думаю: уж не самоубийство ли это?..

Помолчи, старшина! Теперь я буду рассказывать…

Он мчался в своем счастливом неистовстве, этот обломок человека, пилот войны без единого боевого вылета, герой без подвига, храбрец, рожденный для боя, а ставший жалким фантазером, этот счастливец, вновь обретший движение и скорость. Он чувствовал свое ручное управление, как штурвал самолета, и смело вел в небесную синь маленький послушный истребитель. И тут перед ним неизбывным, ненавистным кошмаром давних лет выросла преграда. Вчера ее еще не было, вчера путь был свободен. Он, конечно, видел дорожные знаки, и заграждение, и разобранный мост, и объезд, шофер мог спокойно притормозить, взять вправо на проселок. Но вел машину не шофер, а пилот войны, летчик-истребитель. И этому летчику враждебная сила вновь преградила путь в небо, вновь хотела обрезать крылья, лишить движения, скорости, полета, обратить в пресмыкающееся. Не орудовский красный кирпич — свастика, символ мирового зла, паучилась перед ним. И он пошел на таран. Он еще успел заметить дневным сознанием какого-то человека, затесавшегося между ним и судьбой. Он спас его, прогнал с дороги резким сигналом. Это была последняя дань обыденщине, в которой он погибал столько лет и все же погиб. Остальное творилось в тех горних высях, где человеческий дух становится над смертью. Он раздавил паука, он сокрушил зло, расквитался сполна за мальчика, расстрелянного на взлетной площадке аэродрома, за всех мальчиков, погубленных свастикой.

Он успел осознать свою великую победу, когда, опрокинув все препятствия, летел над пустотой реки в скос ее каменистого берега. В этот миг на его груди засверкало золото наград и протянулись к нему руки народных артисток, полные любви.