Владимир Богомолов - Повесть о красном Дундиче

Они смотрят на черное, с белыми пересветами раздолье, и каждый видит за его кромкой свое. Он — гористую Далмацию, крохотную деревеньку, красная черепица которой теперь утонула в кипени сплошных вишенников. Она — родное Придонье с лугами в размоинах, с пшеничными нивами…

Разные думы, но в одном сходятся: оба прикидывают, как скоро они увидят въяве отчий край. Наконец, Дундич тяжело вздохнул и признался:

— Не скоро, видно, шашку сниму.

— Почему же, Ванюша?

— В Крыму еще Врангель сидит, а после двинемся мы с Данилой Сердичем в родную Сербию. Сбросим в Адриатическое море собственных буржуев и помещиков. А уж тогда, если не позовут нас на помощь пролетарии других стран, тогда уж повешу я свою дорогую шашечку на ковер, на самое почетное место, и возьмусь за машину, которая вместо лошади землю пахать будет.

Не чувствовал, что ли, Иван, что своим рассказом-мечтой убивает в Марийке всякую надежду на скорое свидание с Колдаировом, на родительское благословение? Мария медленно, постепенно, как пароход от пристани, отходила от мужа, стоящего уже не на каменистом крымском взвозе, а где-нибудь на остроребрых береговых скалах Адриатики, где волны, как ковыли, не меняют цвета гребней, оставаясь вечно седыми.

И все, о чем мечталось потаенно и открыто всего несколько минут до рассветного часа, было разрушено безжалостными, как прибой, словами Дундича. Особенной болью кольнуло признание Ивана о том, что не на Дон рвется он после Крыма, а в далекую Сербию. А там один бог ведает, куда вдруг позовут товарищи пролетарии из других стран.

Когда Дундич оторвался от своих мыслей, увидел Марию поодаль от себя, зябко кутающуюся в шаль, сиротливо притулившуюся к глинобитному торцу невзрачной хибары. Подставляя лицо первым лучам солнца, пошел к ней. Положил руки на плечи, глянул виновато и преданно в ее грустные глаза, сказал:

— Ты прости меня, непутевого. Но мое счастье настанет, когда всем будет хорошо.

Мария и ждала и не ждала иного. Она слишком хорошо узнала за эти месяцы своего суженого. И если бы он сейчас сказал что то другое, она растерялась бы, не знала, что делать, как вести себя Но Дундич не изменил себе, и она покорно прижалась к нему.

Море, кажется, менее гулко рокотало внизу, не гремело в ушах. Наверное, так и было, если оба они услышали торопливую дробь кованых сапог по каменным ступенькам. Дундич посмотрел вверх и увидел ординарца. Шпитальный, придерживая шашку, бежал вниз. Заметив Дундича, крикнул:

— Товарищ командир. В штаб кличут.

— Не знаешь — зачем?

— Потребовал пан Пилсудский всю Украину по самый Днепр присоединить к Польше, — словами кого-то из штабных ответил Шпитальный. — А наши показали ему, — зыркнул на Марию, выразительно кашлянул, — это самое, фигуру…

— Вот глупый, — раздосадованно сказал Дундич. — Не послушал товарища Ленина. Ведь он всех панов предупредил: не лезьте, получите такой урок, что не забудете его никогда… — в его памяти тотчас всплыла недавняя поездка в Москву. — Скажи, сейчас буду.

Когда ординарец скрылся, повернулся к Марии, тихо сказал:

— Сама видишь, не могу шашку снять.

— Вижу, — со вздохом согласилась Мария и в первый раз за утро улыбнулась.

Они медленно поднимались в гору, а море посылало им вслед вечный, долго живучий потом в памяти гул.

Весной двадцатого года Первая Конная была брошена на запад.

Частые дожди раскиселили степные дороги. Было трудно двигаться вперед.

Когда подходили к Гуляй Полю, Семен Михайлович приказал Дундичу отправиться в разведку и из каждого пункта присылать нарочного с донесением.

В отряде было тридцать бойцов. Все под стать своему командиру: храбрые, находчивые. Кони у них резвые и выносливые.

В ту пору по лесам и степям скрывались не только разбитые белогвардейские части, но также банды «зеленых» и петлюровцев, «желтых» и махновцев.

Заехав в прилесок, где молодая зелень закрывала коней и всадников, разведчики из-за кустов стали пристально просматривать дорогу. Никого.

Еще продвинулись на километр, наткнулись на небольшой хуторок. Бойцы проверили — ничего опасного. Дундич приказал связному скакать к Буденному и доложить, что армия может идти вперед. Другого бойца оставил в хуторе готовить квартиры.

Вечером отряд разведчиков добрался еще до одного хутора. Дундич послал и отсюда бойца с пакетом в штаб, а сам решил двигаться дальше.

Только выехал за ворота, а хуторские ребятишки тут как тут. Смотрят с удивлением на его кумачовый бант, на котором сверкает боевой орден. Восхищаются его конем, саблей в черных ножнах с серебряной чеканкой. Посмотрел Дундич на них, и его усталое лицо просветлело. Очень уж он любил детей и при случае непременно катал кого-нибудь из мальчишек на своем коне.

Дундич наклонился к одному, хотел было посадить его к себе в седло, но ребята вдруг загалдели:

— Не надо его, дядя! Не надо!

— Почему? — удивился командир.

— Он с махновцами на тачанке, катался, — объяснил ему карапуз в больших чоботах.

— Тогда ты садись, хлопчик, — весело скомандовал Дундич, беря его за протянутую руку.

Счастливый и гордый, уселся впереди него мальчишка. Отъехав недалеко от двора, Дундич спросил:

— Тебя как звать?

— Митькой.

— А давно у вас махновцы были?

— Не… Когда бабку Лукерью хоронили. И сегодня хотели приехать, велели самогон гнать, гусей жарить… Злющие они, страсть! А самый вредный — одноглазый Петька Чернобровый. Он нагайкой огрел меня. И обещал еще выпороть. За то, что я ихнему пулемету дуло глиной заткнул.

— Ты — красота, Митька! Но теперь не бойся, не придут они, — сказал Дундич, прижимая хлопца к груди. — Встанем за околицей и не пустим. А сейчас, друже, — домой.

Но мальчик не хотел слезать с коня.

— И я с вами, — умолял он Дундича.

— Нет, нет, — решительно сказал командир. — Слушай приказ: марш до хаты! — И он опустил хлопца на землю.

Было уже совсем темно, когда буденовцы выехали на большой степной шлях. За день лошади устали, да и бойцы притомились, Ехали осторожно, медленно. Мешали дорожная грязь и дегтярная тьма: в двух шагах ничего не видно. «Так легко и на засаду напороться», — подумал Дундич и увидел впереди огонек, вроде кто-то прикуривает. Только он предупредил бойцов об опасности, как сосем рядом услышал голос:

— Кто такие?

В тот же момент Дундич увидел перед собой дуло пистолета и белую повязку на едва различимом лице.

«Махновцы», — молнией пронеслось в голове. Нет, не уйти от них на измученных конях его маленькому отряду! И в то же мгновение возник смелый план.

— Убери пушку, Чернобровый, — властно потребовал Дундич. — Своих, Петро, не угадываешь?

Как только одноглазый опустил руку, Дундич выстрелил в него и громко скомандовал: