Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 6

Круглов рассмеялся, потирая руками свои оранжевые, будто покрытые тонкой слюдой, ноги.

— Знаешь, Ефимов, теперь этих стариков и не разберешь, кто — откуда. Все равно как с хлопчиками. В кажной станице собственный разминёр. Кто чего сотворил, понять немыслимо, а на круг замечательные итоги. Не Пушкин же немцев палил. Нет, наш Опанас Иванович орел, чистый орел. Где-то сейчас он, не знаю. Говорили, на Украину подался.

— Может, то еще и не Цымбал? — вяло, чтоб только не молчать, спросил Ефимов.

— Да что я, не знаю, что ли… — недовольно оборвал его Круглов и, сплюнув, стал равнодушно глядеть по сторонам дороги.

Сквозь черный барьер камышей рябило мутно-голубое небо и черный, крупный, как пух, пепел однообразно вился за колесами, тоже заметно почерневшими.

— Здорово пожег, — сказал Ефимов, слегка толкнув Круглова локтем. — На двадцать лет вам хлопот.

Адыгейцы, приподнявшись на локтях, посмотрели сначала на черную степь, а потом на Круглова. Им не хотелось, чтобы Ефимов был прав.

— Чего, на двадцать? — переспросил Круглов, будто Ефимов сказал не по-русски. — Через два года рай вскинется, попомнишь мои слова.

Ефимову не хотелось спорить. Его подсадили из милости. Он сказал о другом.

— Все-таки держался он, видать, здорово.

Но у Круглова по мере приближения к дому вскипал дух противоречия и упрямства, и чем страшнее ему было приближаться к родному хутору, тем все веселее отзывался он на тяжелую картину опустошения.

— Да, — сказал он, хмыкнув, — удержался, как собака на льду. Наши места, брат, суворовские!

— У-у, здоровый бой тут шел, — сказал мальчик. — Из огнемета они степь палили, все пожгли, ни червя в земле не осталось.

Тут месиво камышей оборвалось.

Мажара, накрывая себя черной пылью, взобралась на крутой пригорок, и небо, как пропасть без дна, разверзлось сразу же за пригорком. Дорога точно свалилась в небо. Не сразу можно было догадаться, что взорам открылось море.

Меж ним, все еще кажущимся нижней частью широкого неба, и путниками лежала пятнистая всхолмленная равнина с трубами и печами вместо построек.

Трубы напоминали надмогильные памятники, да ведь и были ими, печальными памятниками на месте когда-то веселых, нарядно белых хат.

Круглов встал на колени, опершись рукой о мальчика.

— Вот они, наши места, — сказал он, — золотые, суворовские. Ничего, однако, не узнаю.

Вдали, на желтом песке отлогого берега, лежала на боку лодка, полузатопленная водой. Мокрый парус ее играл ветром, и была она удивительно похожа на тонущую птицу, предсмертно бьющую крылом по воде.

И только это было движением.

Все остальное, на чем останавливался глаз, поражало оцепенелой неподвижностью. Ни в чем не было ни движения, ни звуков, ни дыхания. Лишь постепенно привыкнув к мертвенной тишине когда-то населенного места, глаз различал камышовый шалаш вблизи дороги. У входа в него сидела женщина. Перед нею в немецких касках торчали вялые отростки каких-то растений, и она осторожно, будто молясь, поливала их из пол-литровки.

Круглов перегнулся с мажары.

— Да ведь это же!.. Круче сворачивай!.. Вот она вам, Анна Васильевна!.. Милая ты моя!..

И не выдержав медлительности, с какой приближалась мажара, соскочил на ходу и, кряхтя и гримасничая от боли, побежал, будто по горячему.

Они обнялись и, плача, долго разглядывали друг друга, а мальчик-возница и адыгеец, вскрикивая от удивления, то и дело показывали пальцем на то, что нежданно-негаданно открылось им вокруг. Только Ефимов был встревоженно молчалив и не любопытен.

Средь низких, обломанных сверху деревьев, кустов шиповника и ежевики, завладевших бывшими улицами, средь зарослей крапивы и лопуха в рост человека, между гор кирпича, железного лома и деревянного щепья — роилась жизнь.

Все было невысоко еще, как рассада, шалаши и палатки, и люди, и все еще как бы пряталось в сорняках и развалинах, не смея громко заявить о своем присутствии. Жизнь была еще какого-то мелкого роста, ребячья.

— Ай-ай-ай, смотри…

Шагах в пяти от мажары под невысокой жердью лежала дырявая плащ-палатка. На жерди болтался фанерный щиток с надписью «библиотека». И точно — на плащ-палатке были, как на базарном развале, разложены книги.

Куски кирпича лежали сверху на их обложках. Девочка лет пятнадцати с грудой полусожженных и заляпанных грязью книг, молча приближалась к «библиотеке». За книгами стоял продырявленный глобус, маленький фаянсовый бюст Ленина.

Еще дальше, под низеньким камышовым навесом, трое мальчиков прилаживали стол, а дальше и чуть правее мальчик с костылями у плеча, сидя на земле, толок что-то кирпичом на железном листу.

Поодаль обозначались зигзаги пустых окопов, входы в брошенные землянки, абрис взломанного дзота с трубою из артиллерийских стаканов.

— А изменился же ты, Круглов! — сказала Анна Васильевна, качая головой, будто увидела в зеркале собственное лицо. — Крепко изменился. Садись, что стоишь.

Оба адыгейца, Ефимов и возчик, смотрели на них с мажары улыбаясь.

Круглов все время оглядывался, будто поджидая кого-то.

Колечко сказала:

— Не узнаешь?

— Не узнаю, Анна Васильевна, пустоты много.

— На плану Опанаса Ивановича мы. Как раз, где его беседка была в саду, — сказала Анна Васильевна, показывая на пышное буйство трав и молодых кустиков, обступившее шалашик. — Палили они, палили, а опанасову жизнь никаким приемом спалить не могли. Утром встанешь, обязательно что-нибудь из земли показалось, я уж рассаживаю, выделяю — вроде как питомник устроила… А ленинградские говорят, это наш парк культуры и отдыха.

— Какие такие ленинградские? — спросил Круглов.

— Как, кто такие? Помнишь, ребят нахватали мы? Перед самым вашим отбытием…

— Ну да, ну да, — сказал Круглов, морщась, потому что с трудом вспомнил радостную до слез и такую далекую, прелестную картину встречи с детским поездом в день ухода добровольцев на фронт.

— Ну вот, они самые и есть! — сказала Анна Васильевна, кивая на работающих ребят. — Взяли мы тогда их и взяли. А тут немец катит с Ростова. Так?

— Так, — сказал Круглов. — Это я помню.

— Были б свои, так, понятно, и страху нет. А тут у нас Ленинград на руках. Перебьют, думаем, всю мелкоту, на развод ни шиша не останется… Ну, знаешь меня, я как взялась, в два дня собрала ребят, да в горы, вот к ним, — кивнула она на адыгейцев, теперь уже без улыбки смотревших на нее.

— Вы из «Руки прочь»? — спросила их Анна Васильевна. — Ну, точно. Я вас там всех знаю. Сулеймана знаешь? Вот у него мы и зимовались. А третьего дня, под самый-то бой, мы и вернулись. Младшенькие-то со мной, а постарше с гуртом чумакуют, — и она впервые за весь разговор улыбнулась. — У нас свой гурт: две козы да шесть кур.