Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 6

В дни прошлой войны с немцами он — журналист.

От рассказа к повести, от повести к роману стремится его ненасытная душа художника. Он хочет писать все — и рассказы, и пьесы, и сказки, и публицистику. Его увлекает роман бытовой, жанровый, но в той же мере влечет его и соблазнительная ширь истории, и роман приключений, и фантастическая повесть, и он пишет трилогию «Хождение по мукам», пишет «Петра», пишет «Аэлиту», «Гиперболоид инженера Гарина», пишет «Черное золото», редактирует русские сказки, создает новый для себя во всех смыслах — и главным образом в социальном смысле — роман «Хлеб», работает на театре и в кино. Он не знает деления на высокие и низкие жанры литературы, он ни от чего не отказывается и ничего не боится. Это былинный Василий Буслаев в русской литературе, разудалый молодец бесшабашной удали и жадной творческой силы. Его плодовитость огромна. Его интерес к жизни и темам литературы всеобъемлющ и не убывает с годами. Для него не существовало слов: «не мой жанр».

И в этом стремительном, как Волга, разбеге — тончайшее искусное письмо, с годами все прозрачней, уж не письмо, а словопластика. Годами лепятся фигура Петра, образ России, прорубающей окно в Европу, и с годами мужают они на страницах Алексея Толстого, где, кажется, каждая запятая осязаемо барельефна.

Отечественная война порождает в Алексее Толстом неукротимый дух бойца. В нем просыпается волгарь. Его статьи 1941–1942 годов, в дни обороны Москвы, незабываемы по тяжелой богатырской силе, по звучности зова, по языку, торжественно величественному, как клятва в разгар сражения. Богата впечатлениями была его жизнь. И круто, по-русски правил он ладьей своей.

Тридцать пять лет шла Волга его жизни. Тридцать пять лет провел он в строю, как созидатель характеров и картин русской природы. И так уж скроен человеческий мозг — казалось, веку не будет этой реке и всегда будет звучать голос Толстого, и всегда будут рождаться его книги.

И вот — Алексей Николаевич Толстой, могучий художник, умер. Мы без него беднее на одну чудесную, полную глубоких и дерзновенных замыслов голову. Но сквозь боль обиды за утрату кто не скажет: как длинна, как прекрасно длинна была эта неукротимая жизнь, которая оставила после себя след на столетие вперед! Прожив мало, но свершив много, он долго будет жить среди нас и, пережив нее бренные сроки, еще заглянет в далекое будущее своими уже перешагнувшими через смерть книгами.

1945

Поэт Эффенди Капиев написал книгу о живом поэте, не назвав имени своего героя. Читатель, однако, сразу угадывает его, и предисловие автора, являющееся, как всякое предисловие, попыткой оправдать задуманное, нисколько не обманывает читательского чутья.

«Автор ставил перед собой дерзкую задачу — показать через поэта прозу жизни, ее течение и будничный колорит», — говорит Капиев, а читатель находит в его книге как раз противоположное — показ через прозу жизни, ее течение и будничный колорит личности поэта, и именно это-то он и признает за своевольную и дерзкую задачу, и именно под этим углом зрения с живою благодарностью прочтет повествование, чувствуя, что прав был автор, сказав: «Бывает довольно и капли, чтобы ощутить в ней соленый привкус моря».

Эффенди Капиев был фигурой чрезвычайно своеобразной в русской советской литературе. Горец, он писал по-русски. Русский по своей культуре, он был весь во власти древней горской поэзии, и его литературный вкус, не пренебрегавший Байроном и Стендалем, не чуждавшийся старой иранской поэзии, но выросший и окрепший на русском стихе от Пушкина до наших дней, всегда склонялся к волшебной чистоте устной народной песни — горской песни.

Он шел на поиски куда-то вдаль, к фольклору, к тому, что многим казалось доживающим последние сроки, и уж во всяком случае не выходящим из границ, быть может и чудесной, но все же на забвение обреченной экзотики.

На этом своем поэтическом пути он встретил живого поэта огромной силы. Эго был Сулейман Стальский. Таким, вероятно, мечтал стать сам Капиев или такого мечтал он создать своим воображением художника. Жизнь опередила Капиева. Воображаемый поэт существовал реально. Стих могучей силы в теле упрямца-подвижника уже многие годы властвовал в горах.

Честолюбец примкнул бы к Стальскому, как принято говорить в авиации, ведомым, стал бы вторым продолжателем не им начатого и, быть может, поэтическим наследником всего того, что могло определиться в результате двойных усилий.

Как иногда случается в поэзии, тем более в берущей начало от устной, ведомый мог опередить ведущего — из них двоих младший обладал тем, что отсутствовало у старшего, — уменьем владеть русским стихом, и оттого был ближе к печатному станку. Имя же Стальского в те годы почти не пересекало границ Дагестана. Стихи его за пределами родины знавали лишь редкие сотни профессионалов.

Эффенди Капиев был сам поэтом. В поисках самого себя он нашел другого, уже сформировавшегося и властного поэта с большой жизнью. И Капиев с самоотверженностью истинного поэта склонился перед находкой. Он стал первым переводчиком Стальского на русский язык. Голос мудреца из аула Ашага-Сталь, в котором не бывали в то время многие из дагестанских литераторов, воображавших себя новаторами и чуть ли не зачинателями литературы, пронесся над всей страной и покорил всех. Оказалось, что в глубине Дагестана живет великий поэт, которого недоставало всем нам. Человеком, который осчастливил нас Стальским, был Капиев. Мне и по сю пору его переводы кажутся лучшими, но даже не в этом дело. Нет смысла утверждать, что уже никогда и никто не сумеет нам передать стихи великого Сулеймана с большей силою и поэтическим тактом, чем это сделал Капиев. Важно не забывать другого обстоятельства, что Капиев был первым и что в те годы, когда он знакомил нас со Стальским, не было никого сильнее, чем он, да и не могло быть. Капиев переводил Стальского, как он переводил бы самого себя. Он вносил в перевод дух той поэтической и культурной широты, которая была свойственна ему самому, но сохранил и ту своеобычность поэзии, которая была присуща одному Стальскому, хотя оказывалась не чуждой и поэтической натуре Капиева. Будь Стальский счастливой, но случайной встречей, — Капиев ограничился бы ролью его переводчика.

Так Бунин, переведя «Гайавату», продолжал свой, далекий от Лонгфелло, путь исканий, никогда впоследствии не испытав на себе влияния со стороны этого столь сильного, но в общем случайного «попутчика».

Поэзия Капиева впадала в море, которое сначала не имело имени. Потом он узнал, что это море — Стальский, и этому морю, в котором растворилась его собственная судьба, он отдал всю жизнь.