Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 6

Образ моего Воропаева начал конкретизироваться. Я собирал его, как пчела собирает мед с цветов, и он, таким образом, суммировал в себе черты многих реальных людей, еще и по сию пору живущих вблизи меня, хотя, конечно, никого из них он целиком не воспроизводит и не повторяет. У одного взята воля, у другого — упорство, у третьего — любовь к массовой работе. Наконец многое является плодом моей авторской догадки, как это всегда бывает, когда лепишь не документальный, а обобщенный портрет.

Так же, как Воропаев, родились и другие персонажи моей книги. Вероятно, не один я встречал таких людей, как Юрий и Наталья Поднебески, как Варвара Огарнова, как старик Цимбал.

Мне как-то пришлось беседовать с колхозниками одной сельхозартели в Крыму. Они находили в своей среде многих, напоминающих героев моей книги, даже и Воропаев нашелся у них, — и были твердо убеждены, что я изобразил именно их сограждан.

Мне пришлось разочаровать их. В основе моего романа лежала не одна, а много человеческих судеб, и я не «списывал», как у нас иногда говорят, с кого-то определенного, а пытался писать так, чтобы созданные мною люди были по возможности типичны, то есть напоминали бы многих и казались реальными существами. Много вошло в книгу и лично мною пережитого. Военные сцены в Австрии — это, конечно, мои личные впечатления, которые я, изменив соответственно, перенес на доктора Гореву. Болезнь Воропаева — отчасти и моя болезнь.

Какую же задачу ставил я себе, работая над «Счастьем»? Я хотел показать, что истинное счастье не в кругу малых личных интересов, а в кругу больших общественных, что горение, жизнь на миру во имя интересов коллектива есть самая счастливая, самая полноценная. Она не только воспламеняет дух, но и врачует тело.

Однако в процессе писания книги мне стало ясно, что не в одном Воропаеве дело. В книге родились и требовали подробного рассказа о себе и Поднебески и Огарновы, то есть все те, кого Воропаев поднял и повел вперед. И я уже думаю над тем, что, пожалуй, надо писать вторую книгу о судьбе Юрия и Наташи Поднебеско, Ани Ступиной и Лены Журиной. Во всяком случае многие из моих читателей рекомендуют не оставлять героев «Счастья», а показать, как они выходят на самостоятельную дорогу.

Возможно, я это и сделаю.

Но, с другой стороны, есть у меня иные планы. Одновременно со «Счастьем» я работаю (вместе с кинорежиссером Чиаурели) над сценарием «Падение Берлина». В этом сценарии хотелось бы показать политическую борьбу двух миров, капиталистического и социалистического, борьбу, закончившуюся разгромом немецкого фашизма.

Материал, накопленный мною для сценария, настолько огромен, что родится искушение написать большой политический роман о людях социализма и людях капитализма.

И я еще сам не знаю, на чем остановлюсь. Писатель по своему существу человек жадный, — все хотелось бы написать, и то и это. Может быть, так оно и случится.

1948

Много лет тому назад, будучи в Горьком, любуясь с Откоса красавцем городом, услышал я от местного старожила:

— Это все ждановское!

Рука его обвела даль Оки и Волги, новые дома, асфальтированные и украшенные цветами площади, говорливые пристани, весь шум и блеск созидательной жизни на стыке двух прекрасных русских рек.

— Возродитель он нашего города! — добавил старожил, довольно улыбаясь тому, что так повезло горьковчанам, что стоял во главе их жизни такой деятельный, неутомимый, влюбленный в красоту человек, как Андрей Александрович Жданов.

— Волгарь, — говорили о нем, — размах наш, волжский, — хотя должны были знать, что их Андрей Александрович родом не волгарь.

Знать-то знали, но хотелось усыновить, назвать своим, коренным, природным человека, так глубоко понявшего характер местной жизни и так размашисто наметившего ее движение вперед.

А скоро после того, как он приехал руководить ленинградскими большевиками, ленинградцы заявили:

— Прирожденный ленинградец, весь наш!

Везде был своим, близким этот веселый, обаятельный человек с бодрой улыбкой на губах, который вот-вот скажет что-нибудь шутливое, ободряющее.

Лицо его, сколько ни встречал я Андрея Александровича Жданова лично, сколько ни вглядывался в его фотографии, всегда было освещено улыбкой, точно жил он в постоянной радости, точно были дни его сплошь легкое чихание, точно никогда плечи его не несли на себе груза забот, огорчений, усталости. Лицо его выражало доброту, даже когда он бывал суров. Необходимая суровость данной минуты проявляла себя скорее в словах его, чем в выражении лица.

Пропагандист по призванию, по складу своей натуры, но опыту большой жизни, он не любил многословия. Дар отличного оратора выработал в нем сдержанность, краткость и предельную осязаемость речи. Он не мог и не умел говорить общо, касаясь поверхности темы. Он умел и, по-моему, любил говорить как бы изнутри темы, точно она, эта тема, была его давней основной, а не только сегодняшней.

Он выступил на Первом съезде советских писателей с программной речью, легшей в основу развития советской литературы на десятилетии вперед. Как остро профессионален был его доклад об ошибках журналов «Звезда» и «Ленинград», с каким блеском выступил он на философском совещании, шутливо окрестив себя «философским юнгой» и тут же произнеся одну из самых вдохновенных своих речей, образец речи философа-марксиста с гигантским теоретическим кругозором. На совещании, касающемся проблем советской музыки, он выступил среди профессиональных мастеров, поражая их не только глубиной политического анализа, но в не меньшей степени конкретным знанием дела. Я думаю, что, если бы Андрею Александровичу Жданову суждено было бы вплотную заняться проблемами живописи, он поразил бы профессиональных художников скрупулезным знанием их дела, его технологии и специфики так же, как в дни обороны Ленинграда он удивлял военных специалистов мастерским пониманием самых тонких деталей военного искусства.

Он умел говорить с писателями, как прирожденный публицист и критик, с музыкантами, как музыкант, с военными, как военный. Это был большевик, воспитанный сталинской школой конкретного политического руководства, и казалось, что у него еще много сил и что он еще не весь проявился, что безграничны его возможности.

Я чувствую утрату Жданова как нечто глубоко личное, как горе моего дома и моего дела.

1948

Книги, посвященные событиям Великой Отечественной войны, как правило, встречают хороший прием и у читателя и у критики. Работе В. Закруткина повезло лишь отчасти, — «Кавказские записки» читают, о них говорят, спорят, критика же обошла книгу молчанием.