Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 6

— Ну, пропускай в самом деле, чего держишь… Кони с утра не кормлены, — недовольным голосом кричал третий, торопясь отступить с той же деловой устремленностью, с какой он наступал несколько дней назад.

Задержавшийся на мгновенье поток хлынул с утроенной силой.

Командиры, собравшиеся в шалаше Опанаса Ивановича, с растерянно-виноватым видом глядели на бурное людское движение.

— Майор Бражнин, может, мы сядем и посовещаемся? — спросил Мирзабекян.

— О чем?

— Как о чем? Мы отступаем без приказа. Отступаем без всякой перспективы. Мы валимся в неизвестность.

— Не иголка, не потеряемся, — сказал Бражнин, — а я к тому же не командующий армией и «совета в Филях» созывать не имею права. Согласны?

Ему никто не ответил. Только председатель колхоза Урусов, все время вертевшийся на своем костыле возле командиров, вздохнул, почесал висок и сказал просительно:

— Хоть бы убраться дали. Живой же хлеб пропадает, ей-богу… Надо бы давеча кухни задержать, — щелкнул он языком. — Кухня стоит, так и рота держится.

— Что ты говоришь нам о праве! — сказал Добрых. — Какие сейчас права!

— Сейчас надо иметь только стыд и совесть, — вмешался Мирзабекян. — Я, понимаете, не хочу, чтобы мне кричали «отступленец!» и плевали вслед, как это вчера сделал один десятилетний мальчишка. Стал на дороге, руки расставил в стороны, кричит: «Дядя, вы отступленец, будьте вы прокляты!»

При свете карманного фонарика Добрых развернул карту. Все трое молча склонились над ней.

Бражнин думал о том, что же именно произошло с фронтом. Его уставший мозг пытался найти разумное объяснение происходящему и не находил. Он чувствовал полный упадок сил и полное недоверие к завтрашнему, потому что силы его иссякли, дух был унижен, и он считал, что, так же как он, бессильны все. Свое личное унижение переживал он, как унижение родины.

«Но что бы ни произошло, — думал он, — а я сохозяин происходящего. Я тоже виноват и виноват».

Но искал он свою беду не в том, что отступает, а в чем-то давнишнем, в каких-то принципиальных ошибках, причем едва ли своих.

Мирзабекян думал о том же, но иначе, Он ни в чем не винил себя, он просто не хотел отступать, считая это подлостью и изменой. Его совершенно не занимали сейчас вопросы высокой политики и мало заботили дела фронта. Он просто не хотел отступать, ему было стыдно прежде всего за себя.

«Какая-то позорная ерунда! Бесстыдство! — думал он. — Тысячи людей отступают и никто не возмутится, не крикнет, не остановится».

Скрипя зубами, он вдруг представил себе Москву, Кремль, Красную площадь и Сталина и увидел боль, гнев и презрение на его всегда спокойном и сильном лице.

— Что мы с ним сделали! Что мы с ним сделали! — пробурчал он. — Добрых, ты хотел бы сейчас стоять перед Сталиным?

Тот улыбнулся, отрицательно покачал головой.

— Ни за что. Не имею на это права.

— Права, права! — прокричал Мирзабекян. — Тоже мне законоведы! Бежите, законов не спрашиваете… Ну, а вот вызвали б тебя к Сталину, что б ты сказал?

Добрых серьезно поглядел на Мирзабекяна.

— Я б умер, — просто сказал он.

— Так слушайте, Бражнин и Добрых! Вы же честные люди. Пусть Добрых нами командует как общевойсковой. Я подчиняюсь ему. А, Добрых?

— Я согласен, — сказал Добрых. — Станем насмерть.

— Обороняемся до последнего? — переспросил Мирзабекян.

— До последнего.

— Без разведки будет затруднительно, — заметил Бражнин.

— Так ты что предлагаешь?

— Я присоединяюсь, не кричи, пожалуйста, — присоединяюсь к твоему мнению, но я говорю…

— Не говори! Я тоже хочу много говорить, я весь говорю, каждая капля крови во мне кричит, каждый мускул хочет доклад сделать. Не надо! Добрых, мы тебе подчиняемся!..

— Вообще я вам скажу, если решили оборонять этот рубеж, не здесь нужно бы задерживать, — отозвался Добрых.

— Абсолютно не здесь, — подтвердил Бражнин. — Западней этой Безымянки, отсюда километрах в трех, стоит какой-то казачий полк… Вот если бы он выставил заградиловку…

— Какое там в трех… — это, кажется, опять Бражнин. — С час назад они поили коней чуть повыше парома. Я было подъехал к их командиру, так он, сукин сын, таким меня шестиствольным матом обложил…

— За что? — спросили его все сразу.

— Не майор Богиня, случайно? — заинтересовался Опанас Иванович, вспомнив о своем командире полка.

— Нет, как-то попроще… Вроде скрипки…

— Цымбал?

— Вот-вот. Не вашего полка?

— Полка не моего, а фамилия родственная. Полагаю, что это должен быть родной сын мой, майор Григорий Афанасьевич Цымбал. С Южного фронта.

Добрых взял Опанаса Ивановича за плечи и мягко сжал их.

— Поезжайте, уговорите сына. Надо прикрыть западнее реки наше развертывание. Нужны сутки. Главное, что нам придется иметь в виду, это, что сюда, на наш берег, мы его казаков не пустим.

Опанас Иванович сошел с коня у санитарной машины, служившей штабом майору Цымбалу.

Ординарец велел подождать, потому что командир занят.

— Некогда. Скажи командиру — отец его прибыл.

— Не с подарками ли?.. Ну, пожалуйте, чего там… Раз отец, я не препятствую.

В кузове горел фонарь.

Григорий лежал лицом вниз на койке.

— Григорий!..

Сын сразу проснулся, строго взглянул на отца и, запросто поздоровавшись, будто они только вчера расстались, спросил:

— С делегацией, что ли?

— Зачем с делегацией. С полком.

Григорий глядел, не понимая. В нескольких словах Опанас Иванович объяснил ему, почему он не в станице, а в армии.

— Да про все это я писал тебе, видно письмо не дошло.

— Какие тут письма, видел, что делается…

— За этим к тебе и приехал. Отходишь?

— Прорвали, сволочи, фронт. Гонят во-всю, зацепиться нигде не дают.

— А ты цеплялся?

— Мне как скажут. Я, батько, майор, и не армией командую, а полком. Прорыв, видно, здоро-овый… Не знаю, где заштопаем. Дома-то у нас как?.. Все пока целы?

— Прорыв надо заткнуть, — перебил его Опанас Иванович. — Драться надо. Мастера вы на армию кивать, на генералов. А может, убит ваш генерал, или дурак дураком без связи сидит, или перепугали его ваши сводки, так он уж и взаправду думает, что немец на ваших плечах висит…

Григорий спустил ноги, поискал сапоги, стал натягивать их, кряхтя.

— Ты, батько, у меня академик, я погляжу, — улыбнулся он. — Нынче не та война, что вы вели.

— То же и я говорю. Мы дрались.

Григорий надел сапоги, стал искать портупею.

— Ты, батько, в гости ко мне приехал или с инспекцией?

— Я, Григорий, приехал с тобой проститься, — горько сказал Опанас, и рука Григория, надевавшая портупею, повисла в воздухе.

— Ежели ты только за реку отойдешь, зараз меняй фамилию. Хоть ты майор-размайор, а я тебе в своей фамилии отказываю. На кой тебе чины и ордена дали, дураку?