Фазиль Искандер - Софичка

Вечером в переполненном местном клубе давали концерт московские артисты, которых немцы принимали за представителей местной самодеятельности.

Сельчане с бешеным азартом аплодировали артистам. Молодежь, резвясь, забрасывала их бумажными самолетами.

Немцы совсем растаяли:

— Так встречают только своих!

На следующий день они уехали, оставив Чапая с его гамлетовскими раздумьями: стоит ли косить эту лилипутскую кукурузу или уж лучше прямо пустить скот на поля?

Все было хорошо. Но, оказывается, в личной беседе — кто бы мог подумать! — Вальтер Ульбрихт — или черт его знает, кто тогда был! — рассказал Хрущеву о моей статье и о немецкой делегации. Хрущев приказал одному из своих помощников достать и прочесть ему вслух эту статью. И она ему очень понравилась. Кроме всего, к этому времени он, видно, устал от придворных интриг.

— Хочу затеряться, как этот мальчик, в кукурузных джунглях, — сказал он, — едем туда!

Помощники всполошились. Они позвонили редактору. Бледнея, редактор заявил им, что кукурузные джунгли, согласно немецкому варианту, уже скошены, хотя их никогда не было.

— Как — не было? — рассердились помощники.

— Наш сотрудник кое-что напутал, — сказал редактор, — но была и есть озимая кукуруза.

Помощники Хрущева, побаиваясь его великой безответной любви к кукурузе, не признались, что джунглей и мальчика не было, но сказали, что, в согласии с планами сельских работ, кукурузные джунгли уже выкосили, а озимую кукурузу можно посмотреть.

— Послать туда делегацию во главе с Лысенко, — неожиданно приказал Хрущев, — пусть проверит ее на озимость.

Пока все это происходило, пока собрали делегацию во главе с Лысенко, Чапай разом разрешил несвойственные его кличке гамлетовские сомнения: он пустил скот на кукурузные поля, и за две недели там не осталось и стебелька. Тут подъехала делегация во главе с Лысенко.

— Где же ваша озимая кукуруза? — спросил Лысенко у Чапая.

— Какая там еще озимая кукуруза?! — набросился на него Чапай. — Ты что, немец, что ли?

— Нет, я не немец, — ответил Лысенко, — но где же ваша озимая кукуруза?

— Да не было никакой озимой кукурузы! — рявкнул Чапай. — Мы ее сеяли в мае, а она, сволочь, в августе до колен не дотянула! Озимая кукуруза! Я думал, это для политики, для немцев нужно было так говорить!

— У нас не было озимой кукурузы, — торжественно заявил Лысенко, — но у нас будет озимая кукуруза, потому что я ее создам!

С этим делегация Лысенко и уехала. Когда Хрущев узнал, что и озимой кукурузы не было, он совсем рассвирепел.

— Да что ж это у вас: куда ни кинься — ничего не было! — заорал он. — Ну хотя бы мальчик был, который в кукурузных джунглях заблудился?!

— Был, — подтвердили окончательно оробевшие помощники, — мальчика можно найти.

— Не надо его искать, — приказал Хрущев, — пусть в следующем году заблудится в кукурузных джунглях, а я поеду его искать. Может, вообще, к трепаной матери, уйду навсегда в кукурузные джунгли! А озимую кукурузу вам Лысенко создаст!

Не знаю точно, то ли перепуганные помощники Хрущева предложили меня выгнать из редакции, то ли, когда все стихло, редактор это решил сам.

— Знаешь что, Юра, — сказал он, вызвав меня к себе. — Иди-ка ты на вольные хлеба. А за идею озимой кукурузы — спасибо!

И я ушел на вольные хлеба, и как там развивалась эта идея — не знаю. То ли Лысенко умер, то ли Хрущева сняли.

— А с Наташей ты больше не встречался? — спросил я.

— Нет, — сказал он грустно, — тогда второпях я забыл ей дать свой адрес, а написать в редакцию после всей этой бучи она, видно, постеснялась. Но плач бабули — моя рана на всю жизнь. Прости, бабуля, хотя бы с того света — прости!

Иногда он о поэзии говорил оригинальные вещи. Так, однажды сказал, что все поэты делятся на прирожденных и переимчивых, как некоторые птицы. Прирожденный поэт отличается от переимчивого тем, что он все свои стихи, и хорошие, и слабые, создает из единого поэтического материала.

Переимчивый поэт изобличается тем, что его хорошие стихи — продолжение музыки хороших стихов другого поэта, а слабые стихи созданы из совершенно другого материала. У переимчивого поэта ярких стихов может оказаться больше, чем у самобытного поэта, но это не меняет сути дела.

Согласитесь, свежая мысль: единство материала у хороших и плохих стихов как признак самобытности, то есть разница в творческой силе, а не в органичности материала.

Я никогда ничего такого не слыхал. Сам себя он, конечно, относил к самобытным поэтам. Он даже признавал, что у него есть слабые стихи, чтобы показать, что они из такого же органического материала, что и хорошие.

— Есть поэты, — сказал он как-то, — мысль которых заключается в самой музыке стихов. Таковы Верлен, Блок, Есенин. Такие поэты могут писать стихи в пьяном виде. В пьяном виде им музыка стихов даже ярче слышится. Но такие поэты, как Пушкин, Тютчев, Ахматова или, допустим, я, — добавлял он без ложной скромности, — не могут писать в пьяном виде. Мы — смысловики, у нас музыка все-таки играет подчиненную роль.

Было совершенно непонятно, жалеет он или гордится тем, что не может писать стихи в пьяном виде. Но с другой стороны, сколько горючего даром пропадает! А мог бы пить еще больше, оправдывая это потребностями стихотворной музыки!

Он носил крест и считал себя христианским поэтом. Но навряд ли некоторые его стихи укладывались в рамки христианских заповедей. Так, у него были ураганные стихи под названием «Баллада о непрощенной обиде». Там каждая строфа кончалась рефреном:

К счастью, наши державники не пронюхали, что такой образ мыслей имеет отношение скорее к Ветхому Завету. Молодежь с восторгом читала эти стихи.

Он знал тысячи стихов наизусть. Однажды, когда я с друзьями сидел в ресторане, он неожиданно подсел к нам и прочел пять совершенно незнакомых нам тогда гениальных стихов Мандельштама. Между чтением стихов он выпил всю нашу водку. С нами сидела единственная женщина, которая пришла в восторг и от стихов Мандельштама, и от его манеры чтения.

Прочитав стихи и выпив всю водку, он, по-видимому, решил, что теперь, кроме этой женщины, за столом не остается никаких ценностей, осторожно взял ее под руку, чтобы не расплескать ее восторг, и ушел вместе с ней, как раз в тот момент, когда в сторону нашего стола двигался метрдотель. А мы с любовью смотрели вслед нашему поэту. Скажите после этого, есть ли в мире другая страна, где так любят поэзию? Нет в мире такой страны! Про смысл своего творчества он повторял:

— Энергия стиха и никаких идей! Энергия стиха вливает в читателя энергию жизни, а дальше пусть он двигается сам!