Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут

Ну что мне было сказать? Что я люблю ее? Я это говорю каждый день. И каждую ночь, когда она рядом, когда я чувствую ее так, как чувствовал на Лозовой. А нам тогда было по восемнадцати лет. Это самое главное — любить женщину так, как любил ее в первый день. Я все так же хочу целовать ее губы, я хочу все так же быть с ней и чувствовать ее рядом, близко, совсем близко, как только можно. Она говорит, что я груб и невнимателен. Это ведь совсем неверно. Просто я раньше думал только о ней одной и еще о ребятишках. А теперь я думаю обо всех наших в бригаде. Я раньше так не думал о них, пока не начали свое дело ребята с Москвы-Сортировочной. Раньше мы просто работали и получали зарплату. А сейчас я должен знать, как соблюдает режим дня Андрейка. Я обязан знать это, потому что он здорово очень танцует... Я должен знать, как дела у Ермоленко, не балуется ли он с четвертиночкой по вечерам. Кому же знать об этом, как не мне, бригадиру? И поэтому приходится много думать, а когда много думаешь, тогда совсем мало говоришь. Когда думаешь, тогда надо молчать, потому что слова всегда мешают думать. Может быть, я не прав, черт его знает. Но ведь Люся должна понимать меня. Ведь если она будет понимать меня совсем, по-настоящему, тогда я еще больше буду благодарен ей за то, что она всегда и во всем со мной. А она ведь очень умная. Она никогда не говорила мне, как многие жены: «Куда ты уходишь? Что я буду делать дома? Почему ты идешь один?» Она понимает, что у меня есть друзья, что у нас есть свои, мужские, разговоры — в шалаше в субботу, во времена осеннего перелета уток или в хмурый летний день, когда особенно хорошо берет окунь в озере. И я всегда был очень горд тем, что она верила мне, когда я уходил, не оправдываясь унизительно, не испрашивая разрешения, не докладывая, куда ухожу, на сколько времени и зачем. А сейчас мы стали часто ссориться. Она все время говорит, что я груб. А я не груб. Я очень устаю. Но я люблю ее по-прежнему, а может быть, даже и больше. Даже наверняка больше, чем раньше...»

Строкач сидел рядом с Сытиным и думал о Люсе. Сытин спал, положив голову на плечо Строкачу. Во сне он часто стонал.

Перед тем, как снова взяться за ломик, чтобы пробиваться дальше к Андрейке, Строкач тихо сказал:

— Когда нас откопают, я скажу ей все, что сейчас передумал.

И он взял ломик и ударил по породе. И снова стал считать удары:

— 2811! 2812! 2813!

Сытин проснулся и спросил:

— Ты как, Никита?

— Хорошо.

— Поспал?

— Поспал.

— Я что-то плохо выспался.

— Почему?

— Не знаю. Просто никак не мог уснуть.

— А нога не болит?

— Нет. Сейчас почти совсем не болит.

— Ну и то хорошо. Я поработаю малость, а потом ты снова у меня прикорнешь — может, получится вздремнуть по-хорошему...

Строкач ударил ломиком по породе и подумал: «Нет, все-таки я ничего не скажу Люсе. Это может обидеть ее. Пусть лучше она сама все поймет. А ей нужно все понять. Мы теперь в таком возрасте, когда нужно все понимать. И не только для нас с ней. Она должна понять для Маришки и Кольки. А это очень важно, важней всего на свете!»

Начальник спасателей Новиков был человеком пунктуальным. Именно поэтому Аверьянову он казался медлительным, равнодушным и каким-то твердолобым. Вообще пунктуальные люди казались главному инженеру равнодушными копушами, которые никогда и ничего не могут толком сделать.

Аверьянов несколько раз смотрел на часы, стараясь хотя бы этим показать Новикову, как много времени уже прошло. Но тот сидел и спокойно курил, разглядывая при этом пепел.

Наконец, не выдержав, Аверьянов сказал:

— Леонид Петрович, время вышло.

Новиков покачал головой, осторожно стряхнул пепел и ответил:

— Только восемь минут прошло. А я дал людям на отдых десять. Разве за восемь минут отдохнешь?

— А за десять?

Новиков убежденно ответил:

— Еще как! Медицина точно утверждает. Вы, между прочим, как-нибудь попробуйте. Присядьте, расслабьтесь и по часам засеките. Десять минут пройдет — вы весь обновленный будете.

Аверьянов слушал Новикова, не глядя на него и все более раздражаясь. Потом он сказал:

— Слушайте, у вас все-таки сердце есть?

Новиков затушил сигарету, хмыкнул себе под нос и ответил:

— Медицина утверждает, что без сердца люди не могут жить. — Он поднялся, застегнул спецовку и спросил: — Вы меня простите, товарищ главный инженер, а вам завалы когда-нибудь приходилось раскапывать?

— Нет, не приходилось.

— А я девяносто шесть человек откопал. Ясно?

Аверьянов посмотрел на Новикова и сказал:

— Простите меня.

Тот, помолчав, ответил:

— Ничего. Это все ерунда.

После десятиминутного отдыха Новиков сказал спасателям:

— Товарищи, тут штука вот какая... Если нам к пострадавшим пробиваться молотками, суток семь пройдет, не меньше. А может, и больше. Здесь порода монолитная, ее молотками не очень-то пройдешь. Так вот, главный инженер предлагает отпаливать породу. Полегоньку, не спеша, по-умному, как говорится. Хотя это вам и без меня прекрасно все известно. Теперь так: я думаю, перед тем как начнем палить, надо бы провести три небольшие штольни, чтоб развернуться фронтом пошире. Итак, начинайте подготовку к взрывработам. Ясно?

— Ясно, — ответили спасатели.

— Теперь у меня к вам просьба, Иван Егорыч, — обернувшись к Аверьянову, сказал Новиков. — Давайте ваших самых лучших проходчиков. Им карты в руки — бить штольни.

Аверьянов бросился к клети. Он поднялся наверх, вышел на площадь перед рудоуправлением, и его сразу же окружили горняки. Аверьянов заставил себя улыбнуться и сказал:

— Значит, вот какие дела, товарищи... Сейчас мне нужны Пустовалов, Фоменко и потом этот новенький, рыжий такой, здоровенный...

— Гордейчик! — сразу же подсказали Аверьянову.

— Он, точно. И пусть эти товарищи подберут себе помощников по вкусу: надо срочно пройти три штольни.

Первым к Аверьянову пробился Гордейчик — рыжий огромный детина — с двумя помощниками, едва доходившими ему до плеча.

— Мы тут, — сказал Гордейчик девичьим голосом и покраснел.

— Хорошо. Давайте вниз.

— Молотки там есть?

— Там все есть.

— Пошли, титаны! — скомандовал Гордейчик и тяжело побежал к рудоуправлению.

«Как там Петухов? Успел он спуститься в квершлаг или его тоже завалило? — думал Строкач. — Может быть, я зря прогнал его. Ведь я боялся за Антона. Если бы узнал Антон, он бы рассвирепел».

Строкач вспомнил лицо Петухова, когда тот спускался в колодец. У него было жалкое лицо. Жалкое, но все-таки очень злое.