Федор Кравченко - Семья Наливайко

— Можешь заочно учиться, — сказала Анна Степановна.

И снова мать и Клавдия отчитали ее: она, мол, сбивает меня с толку. Но ведь Анна Степановна ничего плохого не сказала. Раньше она сама хотела, чтобы я стал ученым. А тут вдруг поняла, что я без памяти люблю свои Сороки. Да и как же их не любить?

Нынче наше село притихло, как человек, очутившийся посреди ночи в диком лесу. (Того и гляди, хищный зверь накинется на тебя…) А каким оно было до войны! Как пело и разговаривало по утрам!

Бывало, проснешься и видишь, как, словно перекликаясь, одно за другим вспыхивают окна. Вот загорелось электричество в доме председателя колхоза; полился яркий свет из окон соседних домов. Еще минута — и оживились самые дальние хаты.

Сквозь густые ветки деревьев просачивается нежная лимонная краска. Дом не виден, но отлично слышишь, как звякает щеколда дверей, как кто-то торопливо умывается возле колодца, ахая и шутливо пофыркивая. Затем на улицу устремляются женщины, подростки… Порой увидишь старушку, догоняющую стайку шумливых девчат…

Ржание лошадей перекликается с рокотом автомобильных моторов. Затем раздается блеяние овец. В светлеющем воздухе извивается, стреляя, кнут пастуха. И говор… бодрящий человеческий говор везде заглушает пение птиц — на главной улице, на взгорье, где размещен колхозный двор, у реки, отгороженной от круглых верб зеленой стеной камыша…

Анна Степановна сама влюбилась в наши Сороки. Она хорошо понимала меня. А мать и Клавдия считали ее моим недругом. Даже Максим ожесточился против нее. Он как-то сказал о ней: «В семье не без урода». И это было особенно обидно для Анны Степановны, так как она слишком неказиста по сравнению с высокой и статной Клавдией.

Но мне она нравится. И у меня хватит мужества даже признать, что она права: в своих отношениях с Костей я в чем-то «сдал позиции»…

Вспоминаю одну летнюю грозу. Она началась так: из-за синей полоски горизонта выглянула темно-серая туча. Словно разведчик, озирала она село и поля. Вслед за ней появился целый отряд — темно-серые, бурые, синие тучи двигались, словно танки, вперед. Послышалась отдаленная канонада грома; засверкали молнии, и в серебряном шуме дождя шрапнелью посыпался на землю град. Он барабанил по крышам, подпрыгивая, как резиновые шарики, ударялся о стены домов; белые стены потемнели от дождя; в продавленных колесами колеях заструилась вода.

Град обрушился на цветник, и на сломанных стеблях беспомощно повисли цветы, которые с любовью сажала мать.

Недолго, однако, бушевала гроза. Налетел ветер и рассеял тучи, погнав их на север. Снова прояснилось небо, засверкали на солнце влажные крыши домов. Яркие росинки вспыхнули в мокрой траве. Земля вновь ожила, но цветник был разгромлен; в лужах, окружавших его, лепестки гвоздики блестели, словно капли крови.

Напрасно поднимал я головки цветов: сломанные стебли не могли их держать; цветы падали в грязь. Я готов был заплакать от досады… Внезапно меня окликнул Костя. Засучив обе штанины до колен, он, как аист, ступал по воде.

— Вот град так град! — горланил он. — У Квашихи окна побил, а у Насти петуха ранил. Лежит и ногами дрыгает.

Я спросил:

— Так чего же ты смеешься?

— А что ж я, плакать буду?

— Ох и дурень, а еще в школе учишься.

— Сам дурень.

— Потише, а то так припечатаю…

— А я сдачи дам.

— На задаток пока…

Я собрался ударить Костю, но он отскочил и, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь, начал медленно удаляться.

— Раз так, я тебе ничего не скажу. Один уеду…

По тону Кости я догадался, что он не зря пришел ко мне в такую погоду. Он что-то задумал.

Мы часто ссорились, но все же дружно жили. У него был отец, но не было матери; у меня отца не было, но была мать. Я ему никогда не завидовал, а он не мог смотреть на меня без зависти. Отец покупал ему черные и серые рубахи, чтобы незаметно было, когда загрязнятся. А моя мать всегда шила мне и братьям светлые — белые, розовые, голубые. Когда мы все садились за стол, в хате было как весной в саду. Иногда Костя просил у меня на воскресенье «поносить» сатиновую рубаху.

Мне не нравился Костин характер, это правда, но я жалел его. Ведь он никогда не знал матери. Было ему только три года, когда мать умерла, и он ее не помнил. А у меня такая хорошая мама. Когда я был совсем маленьким, она приносила мне с базара гостинцы. Придет, бывало, в зимний день красивая, краснощекая. Я лезу к кошелке, а она гонит меня: «Простудишься». Потом сама вытащит из кошелки длинные такие конфетины, завернутые в чистый белый платок, и угощает. Целует и угощает. И не то чтоб от конфет было сладко, — материнская ласка — вот что запомнилось на всю жизнь.

Я догнал Костю у колодца. Он не спешил уходить. Он знал, что я догоню его.

Я спросил:

— Ну, что ты хотел сказать?

Он молчал. Меня это озадачило: он вообще болтун.

— Ты чего молчишь?

Костя зажмурил глаза, губы у него задергались.

— Наверно, опять у батьки папиросы стащил? — сказал я.

Я сделал вид, что собираюсь уходить. Он схватил меня за плечи и начал трясти. Он сильный, черт. Повалил меня на борт колодца и в шутку колотил, не давая передохнуть. Я вырвался, а он снова догнал меня и стал щекотать, давясь от смеха.

— Говори ты, косолапый черт, — закричал я, — а то все волосы выдергаю! (Волосы у него рыжеватые, жесткие, словно медная проволока.)

Он посмотрел на меня уже серьезно.

— Киномеханик сказал, что в Киеве есть трубы, в которые на звезды смотрят. Ты хочешь на звезды посмотреть? — Он лукаво подмигнул мне. — Поедем в Киев, мне один железнодорожник обещал достать билеты. Там и школы есть.

— Какие школы?

— Такие… Для меня и для тебя. Для тебя музыкальная. Называется она… Постой… как же она называется? Консерв… коне…

— Какие там консервы! — засмеялся я. — Консервы — это рыба в жестянке.

— Да не консервы, — рассердился Костя и вдруг выпалил: — Консерватория! А для меня драминститут. Там на артистов учат.

Я долго не поддавался его уговорам. Разве можно бросить родное село? Однако и поездка сулила много. Шутка сказать: Киев!

Что, если Костя один уедет? Можно ли было допустить, чтобы Костя уехал без меня?

Стыдно сознаваться, но и я тогда решил уехать из Сорок. Ведь мы были совсем еще мальчишками… Не то, что теперь…

Подготовились оба как следует: я дал Косте свою белую рубаху (все-таки в город едем, пусть пофорсит). Взяли хлеба, яиц и пошли на станцию.

Был ясный и теплый день. Уезжать не хотелось. Но я не мог подвести друга.

Мы разыскали стрелочника, обещавшего достать билеты. Это был рябой усатый дядя с красным флажком в руке. Узнав, в чем дело, он засмеялся:

— А ну, марш с путей, пассажиры сопливые!

Пришлось спрятаться. Недалеко от насыпи, в овражке, пролежали до вечера. И в это время я понял, что уже не смогу вернуться домой. Не успокоюсь, пока не доберусь до Киева. «Оттуда матери телеграмму пошлю, — решил я. — А если хорошо устроюсь, заберу мать к себе: пускай и она, хоть раз в жизни, поглядит на Киев».