Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

— Славных людей двадцатого века приглашаю в одиннадцатый! — Он изящной тростью с костяным набалдашником указал на бронзовую дверь, украшенную растительным орнаментом: — Здесь, навещая сына, проходил Ярослав Мудрый…

Пахнуло соборной прохладой и горелым воском. На фоне золотистого пятиярусного иконостаса таяли клубочки дыма. С круглого подсвечника монашка сдергивала горячие огарки и гасила их. На ближней стене гид тростью обозначил древние поблекшие фрески:

— Чета византийцев! Большеглазая, с ярким ртом — моя половинка. А император Константин — вылитый я. Высок и статен. Волосы мягкие. Очи с поволокой. Тонконосый. Даже перстень мой…

Легко принимая юмор, Калугин одобрительно улыбнулся:

— Все так! Но углядеть мягкие волосы под короной?..

— Хе! — Не смутился великий импровизатор. — В день переворота я корону набок, хвать за гриву — и утоп в русой шелковине. А Костяга оказался своим парнем: даже в глаза не плюнул!

Воркун готов расхохотаться, но вовремя оглянулся. За его спиной притих длинноволосый пономарь: горсовет перенес крестный ход на конец августа. Церковники опротестовали и ждут ответа.

— Поймите правильно, — обратился к священнослужителю Калугин, — пробег машин, а тут скопление народа. Долго ли до беды? Не так ли?

Чернорясник покорно раскланялся. А гид продолжал шутливо:

— Моя родословная от Садко Богатого. Когда мой батюшка, торговый туз третьей гильдии, писал завещание, звонили во все колокола. И не зря! Мне в наследство достались земельные участки: палисадник при доме и семейный склеп на кладбище. А главное сокровище — мой веселый нрав.

Нелепо всерьез рассказывать историку о том, что ему известно лучше, — и Квашонкин взял верный тон. Видимо, его артистическая натура позволила ему добиться того, чего не смог Передольский: ученица профессора бросает эстраду.

— Голубчик, смех не только для потех!

— Хе! Фантазия всесильна! Бог — чистейшая придумка. А миллионы людей тысячелетиями верят, служат ему, идут на все во имя пустышки. Но церковные ризницы не пусты. — Подойдя к перилам, он сунул трость в темный проем подполья, где рядами стояли каменные гробы с мощами: — Здесь после вечерни укрылся вор. (Калугин заметил настороженность Ивана.) А ночью открыл железную дверь, ведущую наверх, в сокровищницу. Восемьсот тридцать шесть перлов! Сигнализацию, конечно, обезвредил…

Хранитель открыл толстую дверь и, освещая мерцающей свечкой каменные ступени винтовой лестницы, поучительно продолжал:

— По наивности воришка взял хрустальный крест Бориса Годунова и другие уники, отмеченные в «Путеводителе». Сбыть их хлопотно. В Одессе сует ювелиру, а тот: «Ай! Ай! Бегу за деньгами!» И ведет мильтона. Наш герой тягу. Подался в Новороссийск. И там спасся бегством. Пришлось бедняге заработать на обратный путь, добывая астраханскую соль. Веселая картинка! За пазухой миллионы, а ноги в язвах. Так и вернулся сюда с повинной…

— Судили? — заинтересовался чекист.

— Два года условно, — ответил Калугин, давая понять, что эта история не плод богатой фантазии Квашонкина.

— А набей воришка карманы жемчугом? — доискивался Иван.

— Хе! Это хватка профессионала. — Хранитель заверил, что с его приходом хищения прекратились. Он, король бильярда, завел дружбу со здешним гопником, своим поклонником: — Так тот предупреждает меня: «Жди ночью». И только гастролер к Софии, а я тут как тут: «Брысь на станцию!»

Белая ризница имела форму большой подковы. Дневной свет через узкие оконца полосками процеживался на застекленные витрины и шкафы с золотыми блюдами, чашами, митрами в самоцветах.

Квашонкин облюбовал иконку, похожую на плоскую сигару:

— Ювелирное чудо! Тончайшая паутина перегородок залита разноцветной эмалью. Георгий Победоносец с копьем. Новгородка, полоща белье, извлекла из воды золотинку. И продала скупщику за пять нэповских рублей. А тот «уступил» шведскому интуристу за пять тысяч тех же нэповских. Когда швед в ленинградской «Астории» взялся за чемодан, в номер вошел чекист, вернул гостю деньги, а уникум — обратно в Новгород…

Воркун слушал с особым вниманием: видимо, искал связь между Алхимиком и золотым фондом музея. Чутье чекиста повело его к большим поделкам из золота. Они поступали сюда из разных ризниц. Но кто доставлял? Кто контролировал? И Воркун перевел взгляд на краеведа. Тот не замедлил:

— Друзья мои, «ризница», от греческого корня — основа, сущность. Мы находимся в хранилище «сущностей». Здесь любая драгоценность поворачивается к нам своим «сходством» и «различием», подзадоривает нас: «Мои-де полярности могут вскрыть в образе пять существенных граней». Не верите?

— Буксую! — пробасил Иван, присматриваясь к хранителю.

— Хе! — возник тот. — Все экспонаты можно разместить на пяти полках, но чтобы ОДНУ вещь повернуть ПЯТЬЮ сторонами — нет!

Он выбрал деревянный станок, где, подобно киям, выстроились старинные посохи, и тронул простую дубину с утолщением на конце:

— У сей долбухи не пять, а одно назначение — дубасить!

Его поддержал Воркун: оба усомнились. Историк принял вызов:

— Дубина, как и все предметы ризницы, — экспонат. И в этом отношении, заметьте, ОДНООБРАЗНА. Не так ли?

— Так! — охотно одобрил Квашонкин. — Палка — экспонат!

— И родня трости, посоху, жезлу. В этом смысле дубина едина со всеми палками коллекции, то есть ЕДИНООБРАЗНА. Согласны?

— Различаю, — вступил Квашонкин. — Дубина в роли экспоната всей ризницы — это одно, а в роли представителя лишь собрания посохов — другое. А в чем еще особенность?

— Дубина отлична от всех посохов! Она — единственная копия с долбни, которой Иван Грозный дубасил неповинных новгородцев…

— Тысячи полегли! — в сердцах добавил Василий Алексеевич.

— Иван Третий справедливо наказал наших предков, а Иван Четвертый казнил Новгород, как убил родного сына: потом лил слезы, каялся. — Историк задел дубовую палку. — У нее кровавая биография и в этом своеобразие долбни. Так или не так?

Иван и Квашонкин застыли в изумлении. А тот продолжал:

— Заметьте, друзья мои, палка может быть опорой, оружием, сигналом, знаком величия, товаром, творением резчика, игрушкой, и в этом ее разнообразие. — Краевед не исчерпал раскладку полярностей: — Перед нами не единственная долбня. Есть подлинная царя. Есть герценовская долбня: мыслитель упомянул ее в статье. Есть долбня Миклухо-Маклая: учась на философском факультете Гейдельбергского университета, он вспоминает, как «царская долбня» выбила его из Петербургского университета. Есть долбня Репина. Много образов! И в этом ее многообразие!

— А куда пристегнуть «безобразие»? — спросил Воркун.

— Друг мой, «безобразие», «образование» — слова эстетики, морали, культуры, а мы изучаем диалектику вещей…