Михаил Голубков - Крайняя изба

— Ты как милиция… изучаешь.

Ефима эта подковырка не задела, он продолжал заниматься своими обязанностями.

— Здесь у тебя в порядке, — сказал он. — Дам я тебе путевку. Сначала, однако, начальство предупрежу.

— А без предупреждения уж и нельзя? — начало коробить, заносить парня. — Сам ведь права имеешь. Местных ведь разрешено пускать на приписные озера.

— Только с согласия хозяев, за кем угодье приписано.

Путевку можно было, конечно, и без предупреждения выписать. Горторговцы, поди, не станут упираться, охотники охотника понять должны. Тоже ведь душа просит, привык парень к Сартыкулю. Не отсылать же его на другие озера.

И считая, что дело у Таськи выгорит, Ефим все же решил сообщить охотникам, чтобы появление парня на Сартыкуле не было для них неожиданностью, чтобы сам Ефим при этом выглядел образцовым, понятливым егерем, а не таким, который прет отсебятину.

— Вот времена пошли, — взял билет Таська, — частная вам здесь лавочка, что ли?.. Ладно, посмотрим, что дальше будет. — Парень он был взрывной, что запал, но и отходчивый. — Мне когда явиться?

— Завтра. В это же время.

Сысоевка спала, не издавала ни звука. В одной только избе горел свет, избе Яншиных. Он-то и выдавал в темноте деревушку.

Таська, видать, со сменки вернулся, его, егеря, поджидает.

И точно, едва Ефим поравнялся с соседским домом, тотчас от калитки отделилась знакомая фигура, в белой рубашке, пиджак на одном плече, — Таська уж переодеться успел, точно на посиделки, к девкам собрался.

Ефим остановил лошадь.

— Уж, думаю, не дождусь… — подошел Таська. — Костер, смотрю, палят… шумят. Попала, видать, вожжа под хвост?

— Гуляют. Вырвались на свободу.

— Не много их, значит? — намекнул насчет себя парень. — На одной всего машине?

— На одной…

Почувствовав, что Ефим мнется, тянет резину, Таська напропалую спросил:

— Сказывал хоть?

Ефим лишь повинно и тяжко завздыхал. Он всю дорогу мучился, клял себя распоследними словами, что не выписал вчера путевку парню, что затеял напрасный разговор с охотниками. С ними, как он понял, по-другому надо разговаривать.

— Ну? — допытывался парень.

— Ничего не вышло, Протасий. Не разрешают пока… не заплывай на озеро.

— Да они что? — тихо изумился Таська. — Есть ведь распоряжение охотобщества!..

— Есть. Но они хозяева…

— Какие хозяева? Какие хозяева? — занялся, как лесной пожар, Таська. — Нет у нас хозяев! Все хозяева! Ишь нашлись… озером они завладели! Хотят на птичьи права посадить!

— Тихо, Протасий… тихо. Не горячись, — попробовал успокоить парня Ефим.

Но не тут-то было.

— Что не горячись? Что тихо?.. Завтра охотничаю, и все тут… И никакой мне путевки не надо!

Это уж был вызов. И вызов не столько горторговским охотникам, сколько ему, Ефиму. Вызов его новой должности, обязанностям, долгу.

— Но, но, — как можно строже предупредил Ефим. — Не балуй у меня, парень. Ружье отберу.

— Посмотрим, сказал слепой. — И Таська пошел, деланно беспечно насвистывая.

Раздевался Ефим, не зажигая света, — боялся разбудить Степаниду, ворчанья и лишних расспросов не оберешься. Ходил по избе, словно вор, на цыпочках, выставив перед собой руки и на все натыкаясь.

Забрался осторожно под одеяло, коснулся нечаянно жены, горячего ее бока.

— Господи! — вскрикнула Степанида. — Холодный, что камень. И винищем несет… пошла у мужика жизнь!

— Не винищем. Много ты понимаешь… все бы такие винища пить.

— Поел хоть? — беспокоилась Степанида. — Чую, и лампу не зажигал.

— Сыт я, лежи, — скрючился для согрева Ефим.

Ночью он два раза поднимался, смотрел на часы — не проспать бы. На третий поднялся окончательно. Времени — около четырех. Пора выплывать. Пока через озеро гребешь, пока поднимаешь охотников, пока расставляешь их по местам — и светать начнет.

Опять, не включая света, собрался, надел поверх рубахи овчинную безрукавку (очень-то наздевывать на себя тоже не следует, потом изойдешь — толкаться ведь нужно), вышел, стараясь не стукнуть, не брякнуть, нашарил в углу двора кучу весел, поставленных стоймя, отсчитал восемь штук, для четырех лодок.

Неплохо бы на каждую лодку шестик заиметь, прикидывал Ефим, взваливая на плечо весла. Озеро мелкое, тинистое, будто каша, — не больно-то веслами наорудуешь. С шестами же в самый раз.

Он спустился на берег, сложил осторожно весла в свою лодку, чтоб не громыхнуть ненароком, не разбудить кого (Таську, положим, того же), поутру деревня чутка ко всякому звуку.

Таськина лодка лежала на месте. Спит, упехтался парень. До охоты ли ему сейчас? Это ведь не простая штука — комбайн водить. Так натрясет, так надергает за двенадцать-то часиков, не рад станешь. Вчера, поди, опять не одно поле выпластали. Механизаторы, если погода позволяет, крепко на хлеба наваливаются.

Ночь была еще в зрелой поре — нигде никаких признаков утра. Только звезды, большие и яркие с вечера, смеркли уже, закраснели, будто уголья в слабнущей печи, они как бы отдалились сейчас, притушили свой дивный голубой свет, отчего и небо померкло, потеряло блеск, темь его сделалась рыхлой и вязкой.

По-прежнему светили на большаке машины, по-прежнему ползали по полям комбайны. Жнут, торопятся. Тумана сегодня нет, росы тоже, разве что чуть отмякла и заволгла трава. Редкая, удобная для уборки ночь.

В воздухе, с юга, слегка потягивало, обдавало сухим теплом степей Казахстана, оно-то и не давало ночи отстояться росой и туманом. Часам к девяти-десяти теплая и сухая тяга эта превратится в ветер, он ровно и неослабно задует над землей, зароется в воду, в камыши, затреплет, заиграет его седыми космами.

Вытащив из камышей припрятанный шестик, Ефим спихнул лодку на воду, прыгнул в нее, оттолкнувшись ногой, — лодка осела под ним, задралась носом, колыхнулись в поднятой зыби звезды.

Привычно и размеренно толкаясь, гнал он через озеро лодку. Направление держал на березовый колок, который лишь смутно угадывался на той стороне, закрывая часть большака; свет от машин внезапно пропадал там и только через несколько секунд вновь вспыхивал, катил дальше.

Лодка легко подавалась вперед, ломала зеркальные хрупкие поверхности, огибала мыски, мели, наплывала с лету и без всякой задержки разнимала с мягким шорохом камышовые островки. Журчала вода под днищем, скребся о борта тростник, из-под самого лодочного носа шарахались, расплывались, резко и испуганно вскрикивая, потревоженные утки.

— Не бойтесь, дурашки, — ласково наговаривал егерь, — не съем я вас.

Ефиму было жаль расставаться с утками, с этим пока что нетронутым, оберегаемым им все лето, пернатым царством. Скоро и озеро, и утки будут не те. Через каких-нибудь пару часов птица потеряет всякое доверие к человеку, начнет уплывать, прятаться, заслышав иль завидев его, будет неимоверно осторожна и чутка, будет высматривать человека с высоты, далеко облетать, взмывать над ним, становясь недоступной для выстрела. Самой большой опасностью будет для утки человек с ружьем.