Михаил Голубков - Крайняя изба

Гришка опять шуровал первым. В кабине у него мастер сидел. Оба они посмотрели на тракториста: мастер осуждающе, Гришка — нахально. Вдобавок свирепую рожу состроил — дразнил, похоже копировал Глухова.

Першин же, обойдя трактор, неожиданно застопорил машину, выскочил на дорогу, двинулся бесстрашно навстречу, маленький, ощеристый, что хищный зверек.

Глухов не ожидал такого, растерялся. Едва не подмял Першина гусеницей.

Сквозь грохот и треск двигателя Иван услышал:

— Что делаешь, гад? Долго развернуться было?

— Брось ты с ним связываться, Петр. Поехали! — крикнули из-под брезентового тента. — И так припозднились.

Глухова точно плеткой огрели. Кричат, как о пешке какой-то. Будто он не человек вовсе, место пустое. Трактор, громыхнув, рванулся на Першина. Тот отскочил, матерно ругаясь.

«Так-то вот, герой… Будь мы одни, я б тебе показал гада! Я бы тебя отучил кидаться!»

Вскоре машина вновь догнала и обошла трактор. Першин погрозил кулаком Глухову: разговор, мол, на этом не закончен, припомню, мол, я тебе еще, Иван.

«Домашешься, домашешься у меня… Кошка скребет на свой хребет».

Машины быстро отдалялись, трепыхая брезентовыми верхами. Разбивали, разметывали лужи на стороны. Глухов напряженно следил за ними, будто намеревался настичь их и опрокинуть в кюветы.

Еще минут сорок — и машины в поселке будут. А тут мотайся, трясись, горбать спину. Когда он теперь домой попадет, когда в банный жар, на полок заберется? Эх, и попарится же он, отведет за неделю душу, не один веник исхлещет! Весь из себя «машинный» дух выбьет. А потом он, отлежавшись, остыв в предбаннике, пойдет в избу, напьется холодного кваску, потом, разомлевший, одетый во все чистое, за горячие наваристые щи сядет! Когда это будет?

Одно утешало и согревало сейчас Глухова: завтра он наконец-то с сеном развяжется.

Вот машины и скрылись, пропали в увалах. Глухов устало откинулся на сиденье, сбил на затылок шапку с запотевшего лба. Помаленьку отходить, остывать начал. Не на кого злиться было. Злиться, вернее, нашлось бы на кого и на что — комедию ломать не перед кем.

Дорога тянулась пустошью, вырубками. Непривычно бело и чисто было вокруг. Снег, снег, снег лежал убродно повсюду, упрятал все, укутал одежкой теплой. Все было неузнаваемо, все тихо и потаенно светилось.

И только по дороге машины смешали снег с грязью, она броско и выпукло темнела, делила безмолвное белое пространство надвое.

Далеко и широко виделось, лес сохранился лишь по ложкам да овражкам, да в редких семенных куртинах. Небо стояло высоко, было оно плотное, синее, отчего у земли казалось светлее, чем поверху.

«Круто как нынче холода подступили, — дивился про себя Глухов. Недельку-другую постоит так — глядишь, и хорошие заработки начнутся. Вот только обледенят, укатают дорогу, утрясут дело с вывозкой, и тогда вкалывай знай. Зимой есть смысл вкалывать, не то что летом. Летом в тайге духота, гнус. Дождик прошел — лесовозы буксуют, с вывозкой перебои. А раз с вывозкой перебои, не ахти и заработок какой. Нет, летом только в отпуск ходить, малинку, смородинку и прочую ягоду брать, грибочками солеными на зиму запасаться».

На старой огромной березе, совсем рядом с дорогой, черными, увесистыми гроздьями свисали косачи, близкие и недоступные.

«Ружье бы!» — загорелся Глухов.

Он не был охотником, считал это дело пустой забавой. Не понимал чудаков, таскающихся с ружьем по лесу. В лесу сейчас не больно-то разживешься, на все запрет, на все разрешение иметь надо. Даже если разрешение есть, зверя от этого взять не проще, мало стало зверя в тайге. Легче борова или телка выкормить. Но когда на глаза Глухову попадалась дичь, когда неожиданно, с треском, кто-нибудь выскакивал или выпархивал из кустов, он всякий раз подумывал о ружье — неплохо бы возить под сиденьем, как некоторые шоферы и трактористы делают.

Едет такой шофер (иль тракторист, иль машинист даже, ведет мотовоз узкоколейкой), а впереди — глухарь, собирает по насыпи мелкий галечник. Увидел глухарь машину, взлетел на дерево, сидит, головой вертит, выжидает, когда машина пройдет. Но машина замедляет ход, останавливается, дверца кабины тихонько приоткрывается, трах-бах — и птица, теряя пух, срывается вниз, тяжелым бесформенным комом скользит по веткам, ударяется тупо и мертво оземь. Легкая, дорожная, даровая дичь!

Прячет шофер ружье и добычу под сиденье — дальше поехал. И не надо шоферу этому ни путевок, ни билета охотничьего, потому как с ружьем его редко кто видит. Как-нибудь раздобудет гильз, капсюлей, пороху, сам дробь накатает, сам пыжи нарубит — и палит при всяком удобном случае.

Голосует, положим, охотинспектор такому водителю, устраивается поудобнее на сиденье, шутит с ним, разговаривает. Шутит и знать не знает о незарегистрированной двустволке под ним, о незаконно добытой дичи. Не потребует охотинспектор поднять сиденье, да и повода особого нет — славный вроде дядька рулит рядом, не составит охотинспектор акт, не отберет ружье у шофера, а еще глубоко благодарным останется, что остановился тот, что подбросил.

Да, немало так нынче изводят дичи. Ведь сколько сейчас дорог в тайге, сколько трасс проложено! Сколько снует по ним разных машин, которых зачастую не боится, подпускает близко лесная живность, особенно птица. А вездеходы так вообще без дорог ходят.

Свернув с грунтовки, Глухов поехал тише и осторожнее. Одна масть вести трактор видимой, изученной до последней выбоины дорогой, другая — брошенной лесовозной трассой, все каверзы которой под снегом скрыты.

Тотчас начался пологий, затяжной спуск в глухой распадок. Прошлым летом здесь постоянно ползали на подхвате два С-80. Без тягачей в этом месте груженым лесовозам не выбраться было. Лесовозы и тракторы изрыли, как кроты, избуксовали всю трассу глубокими колеями. Весенняя распутица, летние и осенние дожди еще больше размыли и обрушили колеи эти, превратили их в довольно опасные овражки, попав гусеницей в которые трактор заваливается, вот-вот ляжет набок. Поневоле поедешь осторожно.

Внизу, по дну распадка, извивалась, плела замысловатые узоры Гнилая речка. Издали она походила на распущенный клубок черных ниток — так четко выделялась на снежной белизне каждая ее петля, каждый виток. Глухову речка напоминала дорогу, которой он только что ехал.

Бросалось в глаза и пятно у речки, большое рваное пятно в прибрежном болотистом кочкарнике.

Сначала тракторист не очень-то обращал на него внимание. Ну, пятно и пятно, черт с ним, с пятном, мало ли бывает пятен.

Но чем ближе он подъезжал к речке, чем различимее становились берега ее, заросшие кое-где густым, непролазным ольховником, летом — пышнозеленым, пряно духовитым, а теперь вот — бурым, как дым, призрачно струившимся, сквозным, тем беспокойнее делалось на душе Глухова, пятно отвлекало, настораживало тракториста: что это может быть?