Михаил Голубков - Крайняя изба

Деревня далеко вытянулась вдоль дороги, подчиняясь ее изгибам и провалам в ложки. Все было как на снимке, только домов в Волоково вроде бы поубавилось. Аэрофотосъемку местности делали два года назад, и кто-то еще за это время успел, видно, выехать из деревни.

Бабкина изба стояла теперь не с краю, а, можно сказать, на отшибе, такой получился большой прогал между избами.

Исчезала еще одна деревня, опустевал еще один уголок земли, некогда заселенный и обжитый людьми. Чье-то теперь сердце томится, небось, рвется назад. Чья-то душа, поди, осталась и бродит по этим вот благословенным местам, по речушке вон, что течет под угорчиком, по лужкам ее, по лесным полянам.

Дремные хвойные леса обступили Волоково со всех сторон — деревня словно раздвинула их и утвердилась посередке вместе со всеми своими постройками и огородами, обложилась вокруг хлебными пашнями. Сейчас деревни, по существу, нет, а огороды остались, пустуют, затягиваются травой сорной, пока до них рука колхоза дотянется, много воды утечет.

И только с севера лес к деревне подступал близко, выпирал узким, изгибистым языком, как бы тянулся, как бы старался ухватить, удержать Волоково, подобравшись почти к самой избе бабки Алины.

С работы мы вернулись, как вчера, в полной темноте. Света в деревне по-прежнему не было. Опять бабкин дом выглядел безжизненным, брошенным.

Но едва мы приблизились, зашаркали под окнами сапогами, вспыхнул, затеплился внутри дома огонек керосинки. Бабка, видать, сидела у окна, ждала.

В избе было тепло натоплено. Воздух наполнен печным, хлебным духом.

— Вот где Ташкент! — крикнул, входя, Вадим. — Соскучилась, бабка?

— Не по тебе, лешак. Не по тебе… — махала руками бабка, делая вид, что равнодушна, что спокойна к нашему приходу. Но немного погодя все же призналась: — Как не соскучиться. У меня ведь токо и радости, когда гости гостюют… У кого ребятни много, у кого шибко чисто в доме, кто просто чужих терпеть не могет, а я всех примаю. Суседи вон так и направляют: «К бабке Алине ступайте, в избу крайнюю. Алина никому не отказывает». И идут, находят… Прошлым летом так цельных двенадцать человек жили. Мужики все… буровики эти самые, которы нефть ищут. Дак оне у меня, почитай, месяцев шесть квартировали… Ниче мужики попались, смирные. Намаются, наломаются за день-то, наподымают свои железки, спят без задних ног, токо храпоток стоит, как токо изба не разваливается… Да не ходите, не ходите вы на стужу… потные-то. Эка беда, наплещете. Подтеру, не отсохнут руки-те.

Бабка сорвалась с места, наносила ковшиком полный рукомойник.

Идти умываться во двор и впрямь не хотелось. Сегодня холоднее было, ветер под вечер переменился, подул с севера, чаще и гуще проносило дождем.

— А еще у меня кажно лето семья городская живет, отпуска проводят. — Умывались мы под бабкины разговоры. — Письма все мне пишут… соопчают, когда приедут. Славная, не пообижусь, семейка: муж, жена и две девочки… Сами-то раньше тожеть в деревне жили. Ну вот и тоскуют, наезжают лишь теперь… И не то чтоб там с книжкой поваляться, у речки нагишом побегать, а за любую чижелую работу хватаются. Картошечку ополоть ли, дров наготовить, лужок окосить… «Дураки вы, — говорю им, — дураки! Кто ж вас в городе-то держит?» Мнутся, посмеиваются, не отвечают… — Бабка сама над чем-то посмеялась и продолжила с прежним подъемом: — Вот сейчас много кричат, удивляются: почему, дескать, молодежь из дома утекает?.. А не почему. Глупые потому что, ребятенки еще, не разбираются что к чему. Много побрякушек за стоящее принимают. И тянутся к ним и тянутся, пока не достанут. Достали… повертят, поиграют — натешились. Оглянутся, а где жеть старое-то, от чего удрали, которое уж слаще кажется? Ан нет уже старого, далеко от него утянулись… Да и сами уж не маленькие, уж и жись на другую половину повернула. Ну, он и замечется и замечется, в душе-то… туды да сюды, туды да сюды. Вся у него силушка уйдет на это, увечный, можно сказать, человек делается…

— Ладно, хватит нам сказки рассказывать, — бесцеремонно перебил Вадим. — Мечи давай на стол, бабка.

— Ой, — спохватилась та, — совсем заболталась старая.

Она кинулась на кухню, принесла, прихватив тряпкой, и поставила посередь стола чугунок, дышащий паром, принесла половник, чашки и ложки на всех.

— Наливайте кому сколь надо.

Снова убежала, вернулась с трехлитровой банкой молока и большой ковригой домашнего хлеба:

— За молочком-то к суседке сбегала… попьют, думаю, наверхосытку. Своей-то скотинешки дойной давно не держу, хлопотно больно, силенки не те. Овчушек токо выкармливаю летами, чтоб на мясцо да на варежки было. Зарежет вот Устин к праздникам… А молочко, если схочу, суседка дает. Уж вы расплатитесь с ней, когда уходить станете.

— Не беспокойся, бабушка, — заверил я.

— И с хлебушком я седни спроворилась… спекла. Попробуйте мого хлебушка.

Мы налили по полной чашке, хлебали, обжигаясь, душистый, наваристый суп, приправленный поджаренным луком. Хлеб тоже был вкусный, теплый еще, с пахучей мякотью.

— А ты, бабка, мастерица, оказывается! — похвалил Вадим.

— Жись ведь доживаю, научилась, поди, — подсела польщенная бабка с краешка стола. — Я у буровиков дак заместо повара была, оне мне токо продукты доставали… Оне мне дажеть жалованье выплачивали, восемьдесят рублей. Хорошо меня поддержали… Я, правда, те деньги Наталье отдала, шибко оне че-то дорогое да хорошее купили. Но она, ежели жива буду, отдаст, ей-богу, отдаст.

— Догонит да еще поддаст, — фыркнул Вадим.

— Ты бы хошь за столом-то не подначивал, — крепко обиделась, надолго замолчала бабка.

Это не по Вадиму было. Ему был собеседник нужен, жертва, об которую можно язык почесать. Он сказал, чтобы как-то расшевелить, разговорить снова бабку, понуро обмякшую, опустившую голову:

— Света мы, видно, так и не дождемся… Лихо загулял ваш Устин.

— Зачем тебе свет? В ухо ведь ложку не затащишь, — все еще ершилась, дулась на парня бабка. — Устин ведь по доброй воле движок-то гоняет. Схочет, заведет машину, схочет — не заведет. Никто его за это не осудит… Раньше, при полной-то деревне, монтер, нанятый человек, работал, с него можно и стребовать было, платили ему. А сичас… — замотала головой бабка, — старухи ведь почти одне остались. Дак ведь и нам съехать предлагают.

— И правильно делают, — принялся за свое Вадим. Ему, видно, доставляло огромное удовольствие разыгрывать бабку. — Толку-то от вас, старух… — прятал он в бороде ухмылку. — Место занимаете только.

— Осподи! — взмолилась бабка. — За что ты меня наказываешь? Кого ты на мою голову наслал?.. Толку от нас, от старух… — хватала она воздух ртом, будто удушьем мучилась. — Я ж вон одной картошки нонче около десяти центнеров сдала. Это, посчитай, скоко человек прокормить можно?.. Это ведь ты на моей картошечке не заскучаешь зимой, в городе своем. И картошечка у меня не чета кое-чьей, одна к одной картошечка, крупная, гладенькая, сухонькая. Подъехали ко мне на машине, сгрузили мешочки, уплатили по двенадцать копеек за кило — и мне хорошо, и всем… Место занимай токо? — расходилась и расходилась бабка. — Попробуй-ка собери столько же с места, кое я занимаю. Да я на своих сотках не дам ни единой картошечке пропасть.