Евгений Чернов - На узкой лестнице

— Читаю, любезный друже.

— Тогда ты должна увязывать текущие идеи с жизнью. Ты обратила внимание — обивать двери и перестилать полы идет теперь кандидат наук! Прости, что немного приземляю. Не обязательно, конечно, браться за молоток. Есть вещи куда серьезнее: налаживать цветной телевизор. А? — Ермолай Емельянович аж пальцами прищелкнул. — Ремонт импортных магнитофонов. А? Перевожу с английского, даю уроки испанского, готовлю в институт по математике. А? Что скажешь?

— Даю уроки бальных танцев, — сказала Оксана, не поднимая головы.

— О, уроки бальных танцев… Ты знаешь, было! Сам читал объявление в автобусной будке! Было! Оксана, интеллигенция пошла в наступление. Это в традиции русской интеллигенции. Менделеев делал чемоданы.

— Но Менделеев открыл таблицу.

— И таблицу, — согласился Ермолай Емельянович. — Но чемоданы… Он же их не на чердак относил, он же их продавал, Оксана. Вот в чем соль. Великий Дмитрий… забыл отчество, и то…

Женщины терпеливее мужчин. Оксана еще верила в свою счастливую звезду. Она отложила шитье, посмотрела ему прямо в глаза:

— Ермолай, не разменивайся!

— Но общественность не протестует, газеты не осуждают…

— Сам же говорил: тысяча метров — не высота, сто рублей — не деньги.

— Не я говорил. Летчики. А потом дело можно поставить так, что будет далеко не сто рублей. Дело можно поставить так, что будут регулярные деньги.

Однажды возле подъезда Ермолая Емельяновича остановил незнакомый товарищ в плоском кепи. Сияло солнце. Зеленели деревья, а кепи было из черного искусственного меха. Товарищ протянул руку для приветствия.

— Все думаю, эт-та, познакомиться надо. Я папаша Женьки Вожлецова. Мой сынишка все о театре, все о вас.

Ладонь у папаши Вожлецова была гладкая и твердая, как будто покрытая лаком, застывшим до каменного состояния.

Женя Вожлецов особенно ничем не выделялся, считался у Ермолая Емельяновича обычным студийцем.

— Вы, кажется, в ЖЭКе работаете?

— Эт-то точно. И живем мы с вами в одном подъезде. Я, правда, на первом… Прошу ко мне. Я сильно извиняюсь.

— Что вы, дорогой, какие могут быть извинения. Я спешу. У вас очень интересный мальчик.

— Пр-рошу зайти, не пробрезговать, — загородил дорогу Вожлецов. — Всего айн момент. Мы люди простые.

Перед «простыми людьми» Ермолай Емельянович пасовал.

— Ну, ладно, разве только на минутку.

— Благодарствую. — И дернул мохнатую кепку за козырек.

К удивлению и даже некоторому страху Ермолая Емельяновича, Вожлецов повел его вниз, в подвал.

— Куда мы?

— В лабораторию.

В подвале Ермолай Емельянович никогда не был и поразился его масштабности и сложности. Двери справа, двери слева, бесконечный ряд, уходящий вдаль. Магистраль, по которой они шли, пересекали точно такие же, прямые, как просека. Попадались ниши с толстыми трубами, просто ниши со всяким хламом: искореженными железными кроватями, старыми диванами. Под ногами хрустел керамзит.

Возле одной из дверей Вожлецов остановился и положил на ладонь замок. Ладонь была размером с лопату, замок размером с кирпич. Дверь растворилась, и Ермолай Емельянович вошел в прекрасно оборудованную столярную мастерскую.

— Вот стульчик чистый, садитесь ближе к верстаку, будем крепить союз рабочего класса и трудовой интеллигенции.

С этими словами Вожлецов выставил бутылку водки и два стакана.

— Я не пью, — сказал Ермолай Емельянович.

— Не может быть. Сейчас не пьет только тот, кому не подносят, — с почтением, но твердо сказал папаша, разливая водку. — За вас да за Женьку.

Не выпить за Женю, своего ученика, было неудобно. Ну а после этого, конечно, разговорились.

— Я краснодеревщик, — говорил Вожлецов. — И дед мой, и отец…

— Вот, вот, совершенно справедливо, — живо подхватил Ермолай Емельянович, потому что Вожлецов, сам того не ведая, задел в душе гостя тонкую струну. — Вы абсолютно правы. На определенном историческом отрезке мы забыли о таком мощном факторе, как наследственность. Мы рождаемся, а уже все предопределено: кому стать поэтом, кому землепашцем, кому, например, краснодеревщиком. Так что все уже в крови.

Вожлецов уже не повторял «эт-та», глаза его светились, и вообще, несмотря на щетинистые щеки, он был привлекателен своими прямыми и грубыми чертами лица.

— Ваш Женя — молодец. Из него будет толк. Я вам обещаю. Обратите внимание — твердо обещаю! Но в детях Жени талант может проявиться еще сильней, ярче. Наиболее полно все должно проявляться во втором поколении.

— Значит, Женька еще не совсем того?

— Нет, он «того», но дети его должны быть еще более «того».

Вожлецов подумал и неожиданно спросил:

— А Есенин как?

Ермолай Емельянович вначале растерялся, а потом нашелся:

— Исключение, пожалуй, пусть решают теоретики. Послушайте, а я вот, например, мог бы научиться столярничать? Хоть табуретку, допустим, сделаю?

— За милую душу! Ты приходи. Ладно? Нет, я точно говорю — ты приходи. А хочешь, сейчас начнем, — и Вожлецов потянулся за рубанком.

— Сейчас-то не надо. Времени мало. А так, может, попробовать? — И добавил мечтательно: — Вот выучусь, полюблю, привыкну, а ни инструмента, ни материала.

— Ерунда, — сказал на это Вожлецов. — Ты наших детей учишь, пусть и мы тебе, каждый по нитке. С каждого по рублю, глядишь — сотня.

— Ну-у… неудобно.

— Неудобно штаны через голову снимать. Да еще кое-что на потолок.

Случайная встреча имела неожиданные последствия: Вожлецов, благодарный за участие в судьбе сына, стал чуть не силой приводить Ермолая Емельяновича в столярку. А тот особенно и не сопротивлялся: ему нравился этот подземный городок, «лаборатория», пропахшая подсыхающими досками. Да и сам Вожлецов внушал доверие: он, если захочет, может так зажать судьбу трудовыми руками… Вожлецов показывал Ермолаю Емельяновичу, как держать рубанок, как пользоваться стамеской, как распознавать породу дерева.

И еще одно удерживало Ермолая Емельяновича: он чувствовал к себе подобострастное отношение Вожлецова. Рабочий человек, номенклатура ЖЭКа — организации, которую интеллигент обычно считает исчадием ада, — и такая нежность в отношениях. Это щекотало самолюбие; так и не смог Ермолай Емельянович побороть в себе мелкую страстишку.

Сначала постолярничать было для Ермолая Емельяновича — как для мальчишки выйти на улицу погулять. Но вдруг — втянулся! Вдруг пошло! Даже Вожлецов растерялся: вот номер — кандебобер…

А Ермолай Емельянович размышлял перед сном: уж не был ли у него какой-нибудь прадед плотником? Уж не он ли рубил ставшие драгоценными ныне церкви?

Очень может быть!!

— Мальчишки, что загрустили? Убил я вас производственными делами, да? Во-о, выпрашивает мелочевку…