Евгений Чернов - На узкой лестнице

Угловая комната хорошо освещалась тремя окнами. Жидкие штапельные шторы были бессильны перед мощью яркого летнего дня. На полу, наспех протертом, чередовались темные и светлые, известковые, полукружья, будто застывшие волны от брошенного в воду камня.

Так чего же? Так чего же… Прошлой ночью Татьяна Викторовна плохо спала. Она лежала с закрытыми глазами, вздрагивала от трамвайного грохота и вспоминала, перебирала пережитое. В том числе вспомнился и отец Виталика, ее бывший муж. Этот слабый человек, целиком зависящий от чужой воли, тем не менее проявил неожиданную решительность: или семья, или аспирантура. А когда касались этого вопроса, Татьяна Викторовна становилась чересчур резкой. А потом, она рассчитывала, что навсегда подавила самостоятельность супруга, что он уже и мыслит, как она; ее серьезно раздражала подобная несамостоятельность. И вот на тебе: грабли выстрелили. И тогда срочно было многое пересмотрено и найдено успокаивающее решение: все, что ни делается, все к лучшему. Сына она поднимет и одна, и это гораздо удобней и приятней, потому что не нужно тащить на себе никому не нужный балласт. Но подрастал Виталик, и она все чаще задумывалась — а не погорячились ли-они тогда?

Сейчас Виталик с упоением, так что судорогой сводило губы, рисует эскизы к интерьеру будущей квартиры. Трудился он фломастерами, и в цвете у него все должно получиться красиво, — Виталик любит яркие красочные пятна. Остались бы в Москве, водила бы его в художественную студию. А здесь — она не знает, — может, и художников талантливых нету?.. За московские годы Татьяна Викторовна так повзрослела, что ей теперь кажется, будто бы и не было у нее прежней жизни, смутны и расплывчаты представления о родном городе. Словно смотрела она тогда на улицу сквозь запотевшее стекло.

А в доме, как после Мамаева побоища, — растерзанный кусок стены! Там, где стояла дверь, — подобие пустой глазницы, с неровными оббитыми краями. У Татьяны Викторовны было такое ощущение, будто бы разруха сопутствует ей всегда и не видно конца разрухе. И вдруг до Татьяны Викторовны дошло: этот ремонт, эта перестройка подводит под прежней жизнью жирную линию, перечеркивает мечты и надежды. Чуда больше не будет! Все!..

— Маман, тебе нравится? — подошел Виталик с эскизами.

— Очень, — сказала она, хотя набежавшие слезы мешали толком рассмотреть рисунок.

— Мы с тобой заживем… Ты мне купишь гитару?

— Торжественно обещаю.

И тут раздался звонок. На пороге стоял Вася.

— На минутку, — поманил он пальцем Татьяну Викторовну на лестничную площадку. Состояние Васино было такое, словно его обязали вручить награду.

— Слушай, — сказал он, когда они остались одни. — Ты мне нравишься, прям сразу. Такая самостоятельная, умная женщина. Ты сама еще ребенок. Жить да жить бы. Ты вот чего… Если сейчас чего там не клеится, давай не грусти. Выше нос давай! Я приведу тебе мужа. Во! — и Вася поднял большой палец.

Татьяна Викторовна увидела, как в лестничное окно влетела шаровая молния, мгновение постояла неподвижно и взорвалась. Больше Татьяна Викторовна ничего не помнит.

Солист оперного театра баритон Зиновий Константинович, тридцатилетний полный ухоженный человек, шлепнул себя по ляжкам.

— Да что ты будешь делать!

Случилось это после того, как Зиновий Константинович перерыл в шифоньере все три ящика с бельем.

Жена его, Валентина, сидела, подобрав ноги, на диван-кровати. Приоткрыв от напряжения губы, она смотрела на белые пальцы мужа, которые ловко разбрасывали розовый и голубой трикотаж.

— Ты чего ищешь, может, я знаю? — не выдержала Валентина.

Спросила она так, словно он искал любовные записки от других мужчин и должен был их вот-вот найти, и она, Валентина, к раскаянью готова.

Зиновий Константинович ничего ей не ответил; он промокнул какой-то тряпицей, валявшейся на столе, пот со лба, еще он протер шею, а потом неожиданно вытащил на середину комнаты чемодан.

Такое бывало не часто, чтобы из угла выдвигалось это крупное сооружение, кстати, подарок отца Зиновия Константиновича, — штука трофейная, за десятки лет порядком ободранная, под названием «гросс Германия». «Гросс Германия» была в доме филиалом шифоньера; а еще она, накрытая тем же трофейным гобеленом, служила комодом, на котором Валентина держала кремы, губную помаду, круглое зеркальце, расческу и заколки.

Вещи, уложенные в чемодан, предназначались для длительного хранения — это был кусок хлеба на черный день: мотки мохера, дорогой материал на платья и костюмы, два кофейных и один чайный сервиз из саксонского фарфора, в жестких фирменных коробках, привезенные из Швейцарии.

Обычно чемодан доставали, когда Зиновий Константинович возвращался из-за рубежа с гастролей. Он уже полсвета объездил; пел в странах первого, второго и третьего мира; фотографировался на фоне Эйфелевой башни и развалин Анголы; в его перстне-печатке отражались волны и Атлантического и Тихого… Но ездил он, естественно, не со своим провинциальным театром, а в бригаде по налаживанию культурных связей, от всесоюзного гастрольбюро. В Москве его любили больше, чем у себя дома.

Голос у Зиновия Константиновича был красивый, переливчатый, но не сильный. Но если дать ему в руки микрофон, он может властвовать даже над толпой на площади. На гастролях он всегда пел «Катюшу». Пел самозабвенно, хоть пятый раз подряд, закрывая глаза, покачивая головой, разводя руки то в одну сторону, то в другую. Иностранцы хлопали ему так же самозабвенно и с эстрады отпускали с трудом, уже когда он, улыбаясь, трогал средним и большим пальцами шею, намекал, извинялся.

В театре за ним прочно удерживалось прозвище: «Мистер Катюша».

Когда чемодан был наполовину разобран и с одного края просвечивало дно, Зиновий Константинович прошептал: «Да что ты будешь делать…» — и поднялся с корточек.

— Ты мне скажи, что ты ищешь…

Она сидела на прежнем месте все в той же позе. За восемь лет супружеской жизни Валентина хорошо усвоила: нельзя лезть под горячую руку.

— Никак не пойму… было же где-то колье… Помнишь, из Италии?

— Помню. Оно мне очень нравилось.

Зиновий Константинович ослабил галстук и посмотрел на жену пристально.

— Это же не иголка в сене… Может, в квартире завелся домовой?

— Ладно придумывать-то, — слабо возразила Валентина, потому что Зиновию Константиновичу возражать бесполезно. — С чего бы ему появиться?

— А с того! Лежало колье, а теперь не лежит, — и он снова пристально посмотрел на жену и вдруг взорвался: — Черт возьми, живешь, работаешь на износ, думаешь, что оно лежит, а оно уже не лежит. Спрашивается: кому и зачем понадобилось?