Евгений Чернов - На узкой лестнице

«Все будет в порядке, — сказал себе Леонид. — Это просто меняется атмосферное давление. Сейчас все себя должны чувствовать плохо. А больше ничего нет и быть не может!»

Леонид лег и включил бра.

С тех пор как умерла мама, двери в комнатах не закрывали, словно таким образом сохраняли ее присутствие. Когда Леонид затих и на полках в углу стали проступать из темноты книги, — разобрались и звуки, на свои и чужие, проникающие сквозь стены и потолок.

На кухне разговаривали погромче обычного. Леонид прислушался. Голоса, как и книги, проступали все явственней. Старички, кажется, закруглялись. И тут Михаил Кузьмич спросил у отца:

— Я у тебя переночую? Уже одиннадцатый, пока доберешься… А там дома вцепятся. Знаешь, батенька мой, как трясти начнут. Начнут трясти и раскачивать. Мда… Чем надежней семья, тем крепче раскачивают… И дольше…

— Понимаю, — ответил на это отец, и Леониду показалось странным, что он не стал переубеждать приятеля. Будто самого трясут. Всегда ведь жил в свое удовольствие, если на работе задержится — никто дома и не заметит.

— Слушай, Кузьмич, — снова начал отец. — Все хочу спросить: а ты в Карпатах бывал?

— А как же, после госпиталя туда направили бендеровский бандитизм ликвидировать.

— А в Будапеште?

— Освобождал.

— А в Кенигсберге?

— В Кенигсберге, батенька мой, в жуткую историю попал. Могу рассказать…

— Погоди, а в Берлине?

— Спрашиваешь, откуда же мы с тобой в госпиталь попали?

— Кузьмич! — судя по поднявшемуся голосу отца, он приготовил главный вопрос. — Кузьмич, а в Москве ты бывал?

Леонид тоже напрягся, ожидая ответа, он, как это говорится, весь ушел в слух. «Так-так, так-так», — что-то подгоняло внутри.

— Нет, ты знаешь, нет. Вот дела-то, а? Не был в Москве… Все времени не нашлось… Да ты подумай!

Леонид закинул руки за голову, зажмурился. Снова охватила его тревога, самая настоящая жалость к себе, даже в носу защекотало. Так чего же это вы, милые, прошедшие полмира… Так чего же это вы?.. А чего — он и сам не знал. Удивительно ненормальное состояние души…

Наконец, к исходу месяца, душа Андрея Ивановича затосковала, все вокруг стало не то чтобы раздражать, а как бы настойчиво подчеркивать — лучшее, что могло быть, уже было и больше не повторится. Стыдно становилось Андрею Ивановичу своих седеющих волос, одиночества, комнатки в коммунальной квартире, умения держаться на людях с достоинством… И тогда он звонил одиннадцатилетнему сыну, который жил на другом конце города.

И сейчас Витя его сразу узнал.

— Папа, здравствуй.

— Здравствуй, маленький. Как живешь?

— Хорошо.

— Учишься?..

— Хорошо.

— Никто не обижает?

— Никто. Папа, а когда ты к нам приедешь?

— Да вот, маленький, выберусь как-нибудь. Только чуть-чуть освобожусь, так и приеду. У тебя фломастеры есть?

— Есть. Ты с мамой поговорить хочешь?

— Ну зачем это с мамой, — мгновенно вскипел Андрей Иванович. — Я же тебе звоню. Мы с тобой…

Но трубку уже выхватила бывшая жена Марина.

— Ты чего это, как я поняла, не приедешь?

— А тебе-то чего!

— Мне? Не обольщайся! Танечка проездом на два дня. Танечку ты не хотел бы увидеть?

Андрей Иванович растерялся: дочка жила в другом городе у бывшей тещи.

— Два дня, говоришь?

— Два. То есть сегодня и завтра. Если хочешь увидеть, то лучше сегодня.

Андрей Иванович стал лихорадочно прикидывать время. Сейчас было утро, за окном шел снег, и видневшаяся улица бела и пустынна. Воскресенье потому что. И столько напланировано на этот несчастный выходной…

Марина его молчание поняла по-своему, наверняка подумала, что он ищет повод увильнуть.

— Танечку ты не узнаешь, такая большая стала… И очень своеобразная. Вся в себе, а это ужасно.

И Андрею Ивановичу показалось, что бывшая жена хихикнула, и он тут же представил ее лицо, как, обнажая роскошные зубы, приподнимается верхняя губа, на которой сразу становится заметным загадочное утолщение, всеми принимаемое за давний шрамик, — и поморщился.

— В семь часов буду, — и непонятно для чего уточнил по-военному: — В девятнадцать ноль-ноль.

Огромен город, в котором жил Андрей Иванович, и ехать ему было с одной окраины на окраину противоположную. Из трамвая он пересаживался в автобус, из автобуса в троллейбус, уйма времени уходила у него всегда на эту поездку. Но и то правда: все-таки это случалось не каждый день и даже не каждую неделю. Много было тому причин. И уставал: работа почище насоса выкачивала силы, и здоровье, как постепенно выяснялось, далеко не железное. Не вскочишь уже и не побежишь… А потом вот еще что: Андрей Иванович, как большинство одиноких мужчин, непоколебимо верил: дети, воспитанные под другой крышей, уже не твои, в их головы не вобьешь свои главные мысли, и дела твоего они не продолжат.

Так и утекало время в песок. Но в какой-то момент вдруг накатывала невозможная тоска, и так тревожно делалось на душе, словно пришла пора подводить итоги, а подводить-то нечего.

И вот в какой-нибудь такой день Андрей Иванович звонил сыну.

На этот раз транспорт складывался на редкость удачно: Андрей Иванович только и успевал добегать до остановок да запрыгивать в салоны; катил Андрей Иванович прямо-таки экспрессом по городу, и все на зеленый свет. Вот и вышло, что приехал он минут на тридцать раньше обещанного. По бетонным плитам, уложенным вместо асфальта, он прошел сквозь густую заросль берез, удивительный клочок дикой, никем не тронутой природы. Проходя здесь, он всегда думал: не тронули только потому, что деревья тесно прижались друг к другу, как это делают люди в минуты смертельной опасности и, бывает, выживают.

Поднялся на четвертый этаж, позвонил. Тишина. Позвонил еще, взглянул на часы — половина седьмого. Черт те что! Знали же, что тащится человек с другого конца города. Могли бы вообще никуда не уходить… Нет, он не будет ждать. Он оставит знак — был, дескать! — и немедленно в обратный путь. Андрей Иванович достал маленькую шоколадку и засунул ее в щель между дверью и косяком. Когда они будут открывать, шоколадка упадет, и не увидеть ее будет никак нельзя.

И на душе наступило деловое спокойствие. Спускался по лестнице он медленно, на площадке второго этажа курил какой-то тип в расстегнутой рубахе и домашних тапочках, и смотрел он на Андрея Ивановича так, словно у него в дипломате краденые вещи.

На улице было тихо, предвечерне торжественно. Солнце ушло на запад, но светлы были еще верхушки березовой рощицы, но между стволов стояла чернильная мгла.

Андрей Иванович поставил дипломат на скамейку. Надо бы, конечно, идти, но он мешкал чего-то. Такая апатия, что и шага ступить не хочется. И тут он услышал: па-па… Обернулся — и увидел: огибая застывшую лужу, шли к нему все трое — Витя впереди, похлопывая по ноге прутиком, следом Марина в каком-то немыслимом манто и отставшая от всех Танечка. Такой маленькой показалась она сразу ему, в красной шапке, в пестрых чулочках, и к груди она прижимала какой-то сверток; Андрей Иванович так и подумал: не иначе запеленутая кукла.