Евгений Чернов - На узкой лестнице

— Вы же сами понимаете, она ему не подходит, потому что…

— Не подходит. А вы сами-то задумывались, сколько у нас еще нуждающихся и притом — остро? Миллионы квадратных метров жилой площади вводится у нас ежегодно, казалось бы… А бараки тем не менее остаются… А сколько развалюх без всяких удобств. Простите меня, но о такой квартире, какую предложили товарищу Овчинникову, многие могут только мечтать.

— Да, но ему надо бы…

— А кому сейчас не надо, — снова перебил Василия заместитель. — Всем сейчас надо: и мне, и вам, и каждому. Голова пухнет от всех этих забот. И все равно кто-то остается недовольным. И еще — существенное уточнение: заниматься обменом квартир не наше дело, на то есть обменное бюро.

Василий провалился в пустоту. Кровь его кипела. Была такая же беспомощность, как когда-то при встрече с капитаном милиции. Ни тому, ни этому — ничего не докажешь. К Василию пришла дикая мысль: совершишь вдруг что-нибудь, и попадется такой вот следователь — засудит и не спросит, как зовут. Все зло в жизни, все беды от сергей сергеевичей!

А Сергей Сергеевич тоже, видно, разволновался, покрутил головой, словно ослабляя ворот рубахи, достал расческу, причесался. Краска с лица сошла, и оно снова стало уставшим, и он спросил уже другим тоном… в общем, спросил, как приятель приятеля:

— А дикторши выступают в своей одежде или в казенной?

И Василий ответил с вызовом:

— Конечно, в казенной. Шьют. Целая мастерская.

— Ин-те-ресно… Значит, придет, допустим, другая дикторша и тоже может воспользоваться?

— Зачем же? — с нарастающей злостью сказал Василий. — Не военные годы, с чужого плеча никто не носит.

— Значит, все это достанется ей?

— Ей!

— Вот это да! — изумился заместитель. — Что же, выходит, нарядов у нее, как у принцессы?

— Не меньше, — подтвердил Василий, почти что с ненавистью смотря на Сергея Сергеевича. Нет, таких надо бить! Изничтожать таких надо!

На обратном пути Василий встретил Афанасия. Мужик тот гордый и первый ничего не стал спрашивать. Но взгляд у гордого мужика был тоскующий, как у серого волка в зоопарке. Василий закурил, сплюнул табачную крошку.

— Ничего, Афанасий! Будем писать на телевидение.

— Да без толку все. Может, вот думаю, в Москву съездить в ЦК.

— Ладно дурить. Ты не представляешь, что такое телевидение. Если оно возьмется, знаешь, сколько шуму будет… Как вывалит из автобуса вся бригада, так у любого коленки задрожат. Это я тебе точно говорю, у меня на телевидении все свои. Будь спокоен, сделают как надо.

— Тут никто не виноват, что погиб сынишка…

— Ну все, ну вое, договорились, — поспешно сказал Василий, потому что ему не хотелось выслушивать всю историю заново. — Ты только сам держись бодрей.

Сперва Василий хотел зайти на телевидение, поговорить с товарищами, потом решил позвонить и в конце концов все-таки остановился на письме. Самое, пожалуй, надежное — описать вое как есть, что написано пером — не вырубишь топором.

Вечером, когда угомонилась семья, Василий сам еще раз протер кухонный стол, разложил бумагу и принялся сочинять письмо. Начал он так:

«История эта случилась в нашем гараже».

Василий поставил точку и стал смотреть в окно. Шторы были раздернуты, и он видел отраженные в черном стекле навесные ящики для посуды, угол холодильника. И вся эта утварь накладывалась на красноватый круг луны.

Внезапная мысль ошеломила Василия: это же подумать только, сколько гаражей в России, это же, наверное, побольше, чем звезд на небе. И неужели в каждом — свой несчастный Афанасий Овчинников? Мыкаются Афанасии, ищут правду, переживают. А переживания так укорачивают жизнь.

Зато как ухожены кладбища… Одно из них по пути на трассу. Еще как-то в первые рейсы, в самом начале работы в гараже, отвез монтажников и завернул к бесхитростным оградкам. Чисто, свежо и грустно было на этом тенистом от берез участке. Тропинки посыпаны светлым песком, покрашены пирамидки и скамейки подле них, подновлены кресты, вечным блеском сияют медные таблички. У каждого своя дачка, свой заборчик, и никто никому не мешает. А при жизни, может быть, с дубинкой шли друг на друга, с тяжелым камнем за пазухой, радовались, наверное, когда у соседа горела изба. Оживить бы их всех, дружнее, наверное, не было бы семьи, не было бы крепче товарищества.

Пока живем — все понимаем… да никак не наберемся опыта!

Василий вздохнул и продолжил письмо.

«Когда во время войны сидел в окопе, наверное, и не предполагал, что впереди еще такая долгая жизнь. Считал Афанасий Овчинников, что самое трудное — идти в атаку».

«Ничего, — подумал Василий. — И здесь победа будет за нами».

«Конечно, заниматься обменом квартир — не наше дело. Но можно было и оказать уважение фронтовику, сталинградцу.

Овчинников — хороший семьянин, честный, душевный человек. А уж работник — поискать таких: слесарь высокой квалификации, а кроме того и жестянщик, и медник, и маляр, и вулканизаторщик — словом, на все руки мастер. О его добросовестности говорит хотя бы то, что ему одному из первых в автохозяйстве присвоили звание «Ударник коммунистического труда». И он с честью носит его до сих пор».

«Пусть покрутятся, — со злорадством подумал Василий о телевизионщиках. — От такой кандидатуры просто так не отмахнешься. Хочешь не хочешь, а принимай меры».

На следующий день он отправил письмо и стал с нетерпением ожидать: во что все это выльется. Василию очень хотелось бы поглядеть на лица товарищей из отделов, в которых будет гулять его послание. Станут шутить: ушел из шоферов — стал автором. И «шарашкина контора» теперь представлялась Василию белоснежным замком на сверкающем облаке.

А дни проходили. Отгуляли Новый год. Афанасий Овчинников прислал открытку с пожеланием здоровья и всяческих благ… Уж вовсю выполняли план очередного ударного года пятилетки. А с телевидения ни ответа ни привета. Василий подумывал: а не написать ли еще раз, да не напомнить ли как следует, когда они наконец-то соизволят объявиться. Как вдруг рабочий, тосковавший у окна, удивленно крикнул:

— Василий, ты погляди!

Василий подошел и аж задохнулся от волнения: на просторный двор автохозяйства с неподражаемым величием, словно подводная лодка, входил голубой автобус, на усиках которого, над радиатором, красовались серебряные шары.

Мамочка родная! Живой! Первое желание было — выскочить, обнять прибывших, сказать: вот как здорово, что приехали, а то заждались… Но Василий быстро взял себя в руки. И рабочему сказал спокойным голосом:

— Просто телевидение. А на этом фургончике я сам работал, лет девять, не меньше. Сиденье жесткое, как на кирпиче сидишь, и за спиной всегда что-то скрипит. Сколько искал, так и не нашел, что скрипит.