Евгений Чернов - На узкой лестнице

А темнота сгущалась. Если бы Ксюша появилась вот сейчас, он все простил бы ей: и настоящие и будущие грехи. Но Ксюша пришла утром.

— Носки заштопала? — леденящим тоном спросил Григорий Константинович.

— Между прочим, дорогой муж, мама учила меня никогда не принимать в подарок кухонный фартук и не опускаться до носков.

— Да? — только и уточнил Григорий Константинович, пораженный спокойствием жены; и это в то время, когда у самого сознание, наверное, сдвинулось за бессонную ночь. — Значит, мама учила? Мама, да? — и такая бешеная волна поднялась в Григории Константиновиче, что Ксюша едва угадывалась сквозь синий туман. — А мы учить будем по-другому!

Григорий Константинович, наверное, и не понял, что произошло. Он ощутил боль в кулаке, Ксюша упала, зажав рот ладонью. Сквозь сжатые пальцы сочилась кровь.

Григорий Константинович присел над ней на корточки.

— Ксюша, прости.

Ксюша отстранила его, медленно встала и прошла в ванную. Щелкнула задвижка. Час, наверное, не меньше, выматывая душу, гудела водопроводная труба. А Григорий Константинович думал: по сути дела, у него сейчас единственный выход — завербоваться куда-нибудь годика на два. Недаром же говорят: время лучшее лекарство.

Ксюша появилась в голубом халатике, с распущенными волосами. Григорий Константинович увидел распухшие губы и отвел взгляд. Он хотел что-то сказать, но во рту было сухо, язык не повернулся. Ксюша, как ни в чем не бывало, зажгла газ, поставила чайник, бросила обгоревшую спичку в консервную банку.

— У нас будет ребенок, — без всякого выражения произнесла она.

Когда Ксюшу привезли из роддома, Григорий Константинович организовал праздничный обед. А если быть точным, обед как раз-то организовала мать: он уговорил ее пожить у них с месячишко, хотя бы на первых порах помочь жене. Антонина Степановна, к его удивлению, согласилась не сразу, Григорий Константинович дважды ездил к ней. Кто бы мог подумать, что она обидится — подумаешь, на свадьбу не пригласили. Григория Константиновича удивило: только через год он узнает, что в сердце матери затаилась обида. Помимо этой, как оказалось, были и другие, которые накапливались исподволь, по мелочам, как с пенсии гроши — на черный день. Он даже с некоторым весельем подумал: и эта туда же, все такие сложные, аж оторопь берет. Но помощь ее была нужна, и Григорий Константинович жестковато убеждал старушку и мамашины отговорки отсекал, как тем серпом, что висит в сенцах у нее в избе, в деревне.

Торжественный обед прошел в молчании. Малыш спал богатырским сном. Григорий Константинович лишь спросил у Ксюши:

— Ну, как там было, ничего?

— Ничего, — ответила она ему в тон.

Ксюшу знобило, она накинула на плечи кофту. Антонина Степановна тут же подошла, стала разглядывать и ощупывать ее.

— Шерсть?

— Да, чистая шерсть.

— Как печка.

— Да-а…

— Краси-ивая… Поди, сама связала?

Ксюша вспыхнула, но ответила спокойно:

— Ну, что вы, разве не видите, покупная.

— А-а, покупная… Хорошая какая, денег, поди, стоит…

Антонина Степановна покачала головой, наверное, представляя, какую уйму денег отвалили за вещицу.

— Чайку бы еще, — обратился к матери Григорий Константинович, а сам подумал; в общем-то, она права, своим деревенским умом, — настоящая жена и спрядет и свяжет.

С того памятного утра, когда он надломил боковой Ксюшин зуб, — позорный факт, но из песни слов не выкинешь, впрочем, не обломил, а открошил чуть-чуть, внешне ничего и не видно, — молодую жену как подменили. Стала она куда внимательней, никаких предложений: давай к этим сходим или тех пригласим. Разговаривает меньше. Но это и к лучшему. Носки, правда, не штопает, но он и не предлагает.

Ребеночка назвали Пашенькой, Павлом Григорьевичем. Григорий Константинович так и не вник: то ли в честь святого, то ли космонавта Павла Поповича. Неделю думали над именем. Много было всяких предложений, не было только одного, которого так ожидал Григорий Константинович: он мечтал назвать сына своим именем. Григорий Григорьевич! Звучит превосходно, и он считал, что лучшего сочетания быть не может. Каких бы это сил добавило, как повысило бы ответственность за судьбу Григория Григорьевича. А предлагали-то всего… черт-те чего только не предлагали… Особенно отличалась мамаша, откуда выкапывала только. Давно уже в природе не существовало ни Евлампиев, ни Мефодиев. А вот назвать в честь отца именем отца — никому не пришло в голову. Ксюша тоже хороша, еще бы один зуб выбить, сразу же сообразила бы…

Малыш оказался на удивление спокойным — покряхтит немного, когда есть захочет, и все, и больше его не слышно. А вот Антонина Степановна избрала своеобразную позицию: с Ксюшей она общалась посредством Григория Константиновича. Каждый вечер она спрашивала у него:

— Купать бы надо дитю, а где мы купать будем?

Григорию Константиновичу всегда хотелось ответить: в газоне, в сквере, в ближайшем гастрономе… Где еще купать ребенка? Где его всегда купают?.. Но говорил совсем другие слова — пусть жена мотает на ус, пусть учится, — он хмурился, раздумывая, как будто бы этот вопрос возник для него неожиданно, и полувопрошал:

— Может, на кухне? Включим духовку, теплее будет.

Ксюша молчала, словно разговор был посторонний и ее не касался.

А по утрам Антонина Степановна интересовалась:

— Гриша, а как Пашенька спал?

— Да вроде ничего, как всегда.

— Что-то я не слышала, чтобы он на двор ходил. Надо бы клизмочку сделать. Сейчас поищу ее.

Григорий Константинович вертел в пальцах розовую резиновую колбочку с черным наконечником и поворачивался к жене:

— Может, действительно, заделать Пашке клизмача?

Ксюша нагло улыбалась ему в лицо, забирала грушу и уносила на кухню.

Вот так и шла эта идиотия с идиотским постоянством.

Однажды Ксюша не выдержала.

— Слушай, милый друг, объясни-ка, пожалуйста, откуда у деревенской женщины такая привязанность к клизмам?

— Видишь ли, — сказал Григорий Константинович и задумался.

«А правда, чего бы мать понимала в клизмах? Их сроду в доме не держали».

— Я полагаю, ты неправильно понимаешь деревенских женщин. Д я р ё в н я, думаешь ты, глухота и темнота, — Григорий Константинович вспомнил, что он сам из деревни. И еще он почувствовал, что не сможет вот сейчас же, сию минуту разубедить жену, исходившую иронией, противопоставить ее насмешливости что-нибудь серьезное, убедительное, драматическое, в конце концов, чтобы не смехом, унижающим его достоинство, блестели Ксюшины глаза, а задумалась бы она. Но нет, стучаться в пустой дом нечего, и он сказал:

— Может, деревня оттого и бежит в город, что ей надоело, когда вот такие сплеча судят о ней.