Евгений Чернов - На узкой лестнице

— Да к тому времени ты будешь для него пустым звуком.

— Не каркай!

Ксюша грубо отодвинула его от плиты, стала протирать конфорки. Она молчала, и такая насмешливость исходила от нее, такое заметное пренебрежение, что Григорий Константинович неожиданно для себя прошептал, словно молитву, да складно так: «Мертвое тоскливое поле образовалось вокруг этой женщины».

Ксюша не расслышала слова, посмотрела на мужа с удивлением: сам с собой, такое случилось впервые.

— Ты мне мешаешь убираться.

— А я тебе скажу еще вот что, и запомни это на всю жизнь: мне глубоко плевать, как учится, что делает, как ведет себя Пашка сейчас. Когда потребуется, я проведу его по жизни так, как того заслуживает мой сын. И тогда посмотрим, олух он или не олух. Он будет при деле, он будет на коне, пока я стою на этой земле.

Григорий Константинович щелчком отправил окурок в форточку, высоко и гордо поднял голову и покинул кухню.

— Держи, крокодил, — едва переступил порог вернувшийся из универмага Григорий Константинович.

Он был в азарте: не разувшись, прошел в комнату и бросил на диван свертки и коробку. В коробке были туфли, в свертке — костюм и прочие причиндалы: рубашка, носки, кожаный плетеный ремень…

Все, что он привез, Пашке понравилось; нет-нет да и подходил он к зеркалу еще раз посмотреть на себя любимого. Григорий Константинович наблюдал за ним исподтишка, и сердце его покалывало, когда он видел, как дергалось Пашкино лицо, сколько всевозможных выражений принимало оно. Григорий Константинович понимал: Пашка может сделать все, что захочет: одним только взглядом испугать на улице прохожего; быть гордым, быть непонятным, с намеком на какую-то тайну внутри себя, и каждый в компании будет ориентироваться на него, а глубокомысленное Пашкино молчание придавит окружающих. Вот, пожалуйста, а сейчас перед зеркалом другой человек — добродушный, веселый, свой в доску. Этот первым и сигаретой угостит, и руку помощи протянет; без таких добряков нет радости на земле… Богатая жизненная школа. Рано стал уметь Пашка управлять собой — еще целый год до совершеннолетия. Но какая теперь у него безоблачная молодость: человек все увидел!.. Пора немедленно накладывать на Пашку железную руку, иначе превратится в ловкача. В снабженца превратится, вот в кого. И Григорий Константинович обрадовался, что нашел такое точное слово. Ремнем Пашку теперь не обломаешь, еще зарежет или молотком по голове тюкнет.

Пока отец ходил, Пашка бесцельно слонялся по комнате, трогая то одну вещицу, то другую.

Это было незнакомое Пашке жилье. Когда они с матерью переехали в ее квартиру, он бывал здесь несколько раз, потому что никак не укладывалось в его сознании, что жизнь возможна порознь: отец — сам по себе, мать — сама по себе. Первое время Пашка чуть ли не каждый день прибегал сюда, трясся в трамвае, тратил монетку, сэкономленную на завтраке. Прислонившись лбом к стеклу, он мрачно смотрел на прохожих, которые были подобны разноцветным призракам, и думал о том, какие скажет отцу слова. В голове складывалась такая горячая речь, что отцу просто некуда будет деться. Он обнимет за плечи, как это бывало изредка, по большим праздникам; сядут они в машину, привезут мать, и снова наступит прекрасная жизнь.

Но отца, как правило, дома не оказывалось. Тогда Пашка слонялся по двору, дожидался темноты, чтобы по свету в окнах определить, вернулся ли отец.

Дворовые парни оказались куда интереснее, чем раньше казались Пашке. Курили они сигареты «Памир», роскошно выпуская дым через ноздри. Многие умели бросать ножи, с пяти шагов лезвие уходило в дерево на два пальца, что, по общему мнению, «ребро пробьет». Очень веселились они, когда узнали, что Пашке неизвестно, что ребро такое твердое. Надежные парни, больше всего на свете они любили свободу и никого не боялись, даже «опера» с его кожаным военным планшетом. Рядом с ними Пашка стал чувствовать себя в полной безопасности. А скоро понял, что и сам может обидеть кого угодно и ребята поддержат. Такие не выдадут.

А еще… темноты он дожидался потому, что стыдно было лишний раз подниматься на пятый этаж, будто все соседи видят его и насмехаются над ним.

Отца он застал два или три раза. Тот, конечно, радовался Пашкиному приходу, но был бесконечно уставший. Он объяснял, что «вкалывает» по две смены, поскольку население остро нуждается в жилье. Веки у него были покрасневшие, он спешно готовил ужин, просыпал заварку. Щупая кастрюлю, согрелась ли, спрашивал: «Ну как, двоек и колов много натаскал?» И никакого разговора не получалось. И хочется сказать, а никак! Это вот и есть, наверное, когда слова застревают в горле. Между прочим, отец интересовался здоровьем матери.

И вот сейчас, осваиваясь с новым жильем, Пашка вдруг подумал: вполне возможно, вторую смену отец «вкалывал», гоняясь за холодильниками. Оч-чень поэтично!

Подогрели чай. В Григории Константиновиче внезапно проснулся великий педагог. Человека воспитывать никогда не поздно, и для этого годится любая минута.

— Особый сегодня вечер, — сказал Григорий Константинович, — не знаю, Пашка, как ты, а я, например, прямо-таки осязаю какую-то, как бы тебе сказать, черту. Делит она, нет, она разламывает жизнь на две половины. Значит, до т о г о и после т о г о… Ну ты меня понимаешь.

Пашка улыбнулся.

— О чем речь, отец. Зря суетишься. Прошлого не вспоминай, не надо, к старому возврата больше нет.

— Гм, гм, — остался весьма довольным Григорий Константинович. — Тоже скажешь. Жаль, ты в армии не служил. Там, знаешь, всех нас много, ну ты понимаешь, что такое армия. В мирное время самое главное — это кормежка, если говорить по-простому, между нами. Еду в котлах готовят, и все мы как бы вмазаны в эти котлы. У каждого подразделения свой котел. Вот и вмазаны в него. Пусть там подгорает, недосолено, горчит, что угодно… но это свой котел. Самый вкусный. А у других — нет. Как попробуешь из чужого котла — не то, и все тут. И это потому, Пашка, что котел не свой. Помню, я еще тогда понял, что значит быть вмазанным в свой котел. Относись хорошо к коллективу, и коллектив отнесется к тебе как к сыну. Вдруг меня не станет, мало ли, жизнь кружит, как метелица, у тебя останутся настоящие товарищи, а с ними не пропадешь.

— Еще бы, — согласился Пашка и неожиданно спросил: — А ты знаешь, кто в первую очередь умирал в фашистских концлагерях? Ну? Кто?

Григорий Константинович растерялся, не думалось ему раньше на эту тему. Но Пашка спросил так напористо, что с ответом медлить вроде бы неудобно. Чего доброго, усомнится еще в знаниях отца, а это никуда не годится. И он ответил твердо и решительно, как поставил гербовую печать:

— Плохие люди, даже нет, ленивые безвольные люди. Тот, кто опускает руки и не борется за свою жизнь до последнего. Сколько примеров…