Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

— А попробуйте сейчас носки где-нибудь достать! — жаловался обществу голос тонкий и нудный. — Нет носков! А почему? А потому, что героическая молодежь носков не стирает, а тем более не штопает!

— Правильно! — посмеивался голос молодой и дерзкий. — Поносил и выбросил! Не ставить же их в угол, как в том анекдоте!

— Сказывается оторванность от семей, — сказал кто-то сухим менторским голосом, — неорганизованность быта при сравнительно высоких заработках.

— Дядя, а что это за анекдот? — спросил детский голос. — Расскажите! Я очень…

— Вовка, а ты спи, спи, — прервал его надтреснутый старческий бас, — отбой, Вовка! Закрой глазки!

— А посмотрите, что творится повсюду в аэропортах, на вокзалах, — это опять тонкий и нудный, — все куда-то летят, плывут, едут… Хао́с!

— Так ведь и ты едешь! — хохотал молодой и дерзкий. — И ты ведь плывешь, летишь!

— Миграции… — пояснял ментор. — Мигрируют, как правило, не индивидуумы. За Петровыми и Сидоровыми стоят определенные группы, которых заставляют мигрировать те или иные социальные причины.

— Это олени мигрируют, — произнес старческий бас, — а люди… Люди, они, гражданин хороший, путешествуют. Может, и социальные причины их поднимают с места, а скорее всего — натура-дура. Не согласен я с вами. Мигрируют… Хм…

— Не понимаю, что вас в моих словах задело, — удивился ментор, — ведь мы же дискуссируем не более чем с целью скоротать…

— Нужно говорить не дискуссируем, а дискутируем, — поправил его детский голос.

— Ха-ха-ха-хахаха!.. — залился молодой и дерзкий.

— Хао́с! Хао́с! — вздыхал тонкий и нудный.

— Не хао́с, а ха́ос, — поправил его детский голос. — Хао́с — это когда в квартире беспорядок, а если в голове или в делах, как у вас, то ударение лучше делать на первом слоге.

— Хаха-ха-хах-хаха!..

— Вовка, закрой глазки! Почему не слушаешься?

— Деда, но я же с закрытыми!

— Хао́с! Хао́с! — продолжал тонкий и нудный голос. — Вы осмотритесь, как живут все. Время на шиш с маслом переводят — на домино, на преферанс. Пьют. Скандалы, ссоры, анонимки! А почему? Не знают, чего хотят. К чему стремиться, не знают.

— А ты-то сам знаешь, чего хочешь? — подхохатывая, допрашивал молодой и дерзкий. — Какого тебе рожна? Ну? Выкладывай!

— Это мое дело! — отрезал тонкий и нудный.

— Ха-хахаха-хааа!..

— Давно уже необходимо подумать о проектировании наших с вами потребностей, — тут же включился в разговор ментор, — ведь проблема эта касается нас всех. Все мы в большей или меньшей степени не знаем, чего хотим. Да, именно так — проектирование потребностей. Необходимы рекомендации и советы… кон… ком… компетентных органов, всякого рода консультации: чего хотеть, к чему стремиться, что, наконец, модно, своевременно, полезно. Надо демонстрировать образцово-показательные модели. Модель быта, например, или служебной карьеры, модель семейного счастья, модель мечты о чем-либо…

— Модель глупости, — не без едкости вставил старческий хрипловатый бас.

— Авиамодель! — вставил детский голос.

— Хаха-ха-хааа!!

— Не понимаю, почему вас так задевают мои высказывания, — обиделся ментор, — ведь мы же дискутируем, главным образом, для того, чтобы…

Фомичев не только прислушивался к разговорам за стенкой купе, он и сам мысленно участвовал в них. Мысленно вставлял реплики в поддержку старческого баса, вместе с молодым и дерзким хохотал над нудным и тонким, недоумевал над сентенциями менторского. Робот какой-то, противогаз. На трех соседних полках — хоть и молчали — тоже слушали. Ворочались, хмыкали. Тоже, кажется, участвовали в этом разговоре, болели каждый за своего, казавшегося самым правым. Но время от времени Фомичев все же отвлекался от голосов за стенкой, пропускал чью-то реплику, фразу, думал о своем. Было ведь о чем…

«С картошкой не получилось, — думал Фомичев, — теперь письма на очереди. Ну, вернуть письма — это, конечно, куда легче, чем картошку добыть. И Толю надо проведать, — давал он себе зарок, — только приеду, сразу на кладбище. А потом уже — письма и все прочее. И все-таки непонятно, — думал он, пожимая мысленно плечами. — Действительно ведь, прав Павел Викторович, в такое горячее время каждый человек на буровой на вес золота. Ведь сам же Бронников нас торопит, сам чего-то от Сто семнадцатой ждет, и он же — взял и… Послал ветра в поле догонять. Меня! Семьдесят четыре килограмма золота! Картошка, письма… Панх… Отлично можно было без всего этого обойтись. На другой раз отложить… А может, отдохнуть он мне возможность дал? Это Бронников-то? Вряд ли! Тогда, может, и в самом деле — мешал я ему на буровой? Исключено. Как это я, Фомичев, могу помешать Бронникову? Критикнул я его, правда, ночью тогда. Но он, кажется, и не почесался. Ему это как слону дробина».

Тобольский вокзал поразил его воображение. Получше даже, чем у них, в Базовом, овощехранилище! На фронтоне — герб города: звери, птицы и рыбы. И три комарика. Намек понятен? Но когда Фомичев пересек здание вокзала и открыл дверь… Он удивленно ахнул. У него возникло ощущение, будто дверь открылась в пустоту, в космос. Если, конечно, за космос может сойти большая лужа, пустырь, лесок по обрывчику, несколько складских времянок… Фомичев даже обратно вернулся, на вокзал. «Пассажир Фомичев, — бубнило радио, — на привокзальной площади вас ожидает машина двадцать четыре семьдесят два! Пассажир Фомичев, на привокзальной пло…» Не ослышался ли он? Надо проверить. Вышел. Поискал взглядом. Верно, посреди лужи стояла черная «Волга». «24-72».

— Я Фомичев…

Выскочил сдобный, как булочка, шофер, обежал вокруг машины, распахнул дверцу.

— Прошу вас! Садитесь! Сначала в гостиницу, так?

— Так, — неуверенно кивнул Фомичев. Определенно его принимали за кого-то другого. — А потом куда?

— Это уж куда скажете. Я к вам прикреплен на весь день.

— Кем прикреплены?

— Как кем? Самим Масловым!

— Гм… — «Маслов, Маслов… Не помню…»

В гостинице, на этих днях открывшейся, с иголочки новой, настолько новой, что работники ее еще пребывали в состоянии опьяняющего их самих страстного внимания ко всем ищущим ночлега, свободных мест тем не менее не было. Однако на имя Фомичева имелась заявка.

— Товарищ Фомичев? — душевно улыбнулась дежурная в форменном кителе, делавшем ее похожей на пожилую стюардессу. — Как же, как же! У вас «люкс». Двухкомнатный! Товарищ Фомичев, администрация гостиницы, надеясь на вашу чуткость, обращается к вам с просьбой… Видите вон того дедушку? С внуком и чемоданом? Поскольку у вас двухкомнатный… Не могли бы вы… На одну ночь… Завтра утром они втроем, то есть вдвоем — чемодан не в счет… То есть, нет-нет, чемодан они тоже возьмут с собой!..

Фомичев, разумеется, согласился. «Конечно, конечно! Естественно!» И в номер, на четвертый этаж, они поднялись все вместе. Причем Фомичев любезно помог старику дотащить тяжеленный чемодан. (Лифт еще не работал. А может быть, уже не работал.)