Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

Одно лишь небо, пожалуй, не обманывало своих зрителей. В том числе и Фомичева. Оно и вправду напоминало театр, рассчитывающий на шумный зрительский успех. Движение великих судеб, борьба какая-то чудились в небе. И все менялось, менялось. То зло побеждало, то торжествовало добро… То передышка, изнеможенность… И летели порой на фоне великанских туч, на фоне гигантских облачных конфликтов утки. Статистки, кордебалет… Гуляли по палубам, сидели на скамейках, любуясь закатом, пассажиры. Разговаривали, вспоминали.

«Одна я ее вырастила, Кондауров мне не помогал. Да и что с него возьмешь, с пьяницы одноглазого? Вырастила, замуж отдала. В Березове тогда нефть открылась, ну, они туда. А как квартиру получили — похвалились, письмо прислали. Чего, думаю, мне одной в Тобольске куковать? Снялась со всеми горшками-подушками и к ним. Раз, думаю, квартиру получили… Ан, не тут-то было. Зятек-то в первый же вечер бутылку красного выставил и говорит: дайте, тещенька дорогая, мне на мотоцикл. Дулю тебе, говорю, под нос. Заработай да и купи. На чужие-то сбережения охотников много. Ну, с тех пор мы с ним ровно с собакой кошка. До чего дошло! В милицию заявил. Без прописки, мол, проживаю. Приходит участковый. Уезжайте, говорит, по месту жительства. Эх, говорю, товарищ милиционер! Выдумали вы машину — малых детей убивать, нужно вам еще и другую выдумать! Я, говорит, никаких таких машин не выдумывал. А что это, спрашивает, за машины такие? Не слыхал. А как же, говорю, одна машина аборт делает, а другая нас, старых, пускай со свету изводит. В общем, уехала я восвояси. Жаль только, что внуком Феликсом не натешилась, ему тогда только год исполнился. Они, конечно, не один раз прислать его хотели, к бабушке — с рук долой, чтоб на курорт или еще куда… А я — нет. Раз вы такие…»

«Белые хорошо питались, зарубишь, бывало, какого-нибудь недоросля, а на нем фляга со спиртом, галеты. Я тогда в отдельном кавполку состоял, взвод конной разведки…»

«Дедушка, а галеты вкусные?»

«Вроде сухарей. Не разгрызешь».

«Чего ж ты его зарубил, если невкусные?»

«Ну, ты, Вовка, скажешь! Разве я из-за галет?!»

«А из-за чего?»

«Ну… Или мы — или они. Понял теперь?»

«Теперь понял».

«Приеду, у брата лодка с подвесным мотором, «Буран». Повезет он меня по деревням соседним. Я, думаете, зачем хорошо оделся? В шляпе, с галстуком, очки черные, народно-демократические… Так по деревням и стану разъезжать. Увидят деревенские, и проснется в них хорошая зависть, в город потянет. Город есть город! Надо ведь Хин… Хим… Этот… комплекс… Надо ведь кому-то его поднимать!»

Подгоняемые командирским голоском Мити Саранчина, прошлись по палубе швабрами юнги из клуба речников. Практика, ничего не поделаешь.

— Пассажирам перейти на левый борт! — кричал Саранчин. — Быстро! Быстро! Живей! — кричал он по-командирски. Практика…

Фомичев вслушивался в разговоры, сам принимал в них посильное участие, а на самое главное: подняться в капитанскую рубку и вручить Серпокрылу его же собственные письма — никак не мог решиться. Пришла ночь. И ночью куда-то приставали. До Фомичева доносились сквозь сон голоса, глухие стуки какие-то, что-то сгружали, грузили вновь.

Немало было остановок и днем. Похолодало, приближался север. А река все бежала и бежала перед теплоходом, деля мир надвое. Да, да, она действительно напоминала резкую, мужественную морщину на высоком челе серьезно задумавшегося человека.

«А все-таки, — думал Фомичев, — при всем при том, что обманул меня Бронников, — в известном смысле он оказался прав. Нюхну я ветерка в этой командировке, атмосферки сибирской крепенько хвачу, атмосферного давления, иначе говоря…»

Белая кромка появилась у берегов, ледяной припай. Забереги… Поднялся внезапно ветер, по реке запрыгали волны, настоящие, с желтоватыми, закругленными барашками. Зато комаров не стало. Пристань. Телеантенны на черных деревянных избах-сараях. Пристань. Дети на высоком берегу выстроились, будто пестрый забор. Еще пристань. Деревья, избы под шифером, лодки на отмели. Еще пристань… К этой «Ударник пятилетки» подойти вплотную не смог. Из-за мелководья. Разлилась река. Пассажиров — двух мужиков городского вида, с портфелями, трех женщин, нескольких детей с куклами и игрушечными ружьями — брали с моторных шлюпок. Перебирая руками по борту, то и дело валясь обратно на сиденья — волна! — новые пассажиры добирались до штормтрапа, с визгами, с испуганным смехом, с чертыханьями переваливались через борт.

— Осторожно! — гремел усиленный рупором голос Серпокрыла. — Штормтрап придерживайте! В шлюпке! Штормтрап, говорю, придерживайте!

Высадив пассажиров, моторки разворачивались, делали прощальный пируэт и уносились, оставив за собой синее облачко бензиновой вони и радужные кляксы на пляшущей, гневающейся воде. У одного моторка никак после выгрузки не заводилась. Он дергал за шнурок, дергал, дергал… Из сил выбился. Пассажиры уже советы, перегнувшись через борт, подавать стали. Наконец мотор затарахтел, заплевался голубым дымом. Шлюпка унеслась. Далеко уже унеслась, однако развернулась — и назад.

— Проститься забыл! Зина! Катюша! Всего вам! Счастливо!

— Счастливо оставаться!

И снова унеслась шлюпка. Двинулся дальше и теплоход. Фомичев до самого горла затянул молнию на куртке. Холодно Пойти спать завалиться? Или в ресторан, обедать? С дымящимся ведром в одной руке, с тряпкой в другой, всхлипывая, шел ему навстречу Митя Саранчин.

— Эй, командир! Кто обидел?

Поставив ведро, Митя освободившейся рукой стал тереть мокрые глаза.

— Ладонь у меня после машинного отделения грязная была, масленая.

— Ну?

— Ну, полез я на спецпалубу и к белой переборке нечаянно прикоснулся… — он всхлипнул.

— Ну?

— Отпечаток остался, — всхлипнул он. — Капитан увидел… Кто сделал? А никто не сознается. — Митя опять всхлипнул. — Я говорю: товарищ капитан, сейчас смоем! Бугаевский, кричу, Гармаш, быстро — за горячей водой и тряпкой! А он: отставить! Всех практикантов сюда!

— Ну?

— Ну, вызвал я всех. Даже Катьку из камбуза. Велел он всем ладонь к отпечатку приложить. Ни у кого не сошлось. Тогда он мне велел. Я и приложил…

— Ну?

— Сошлось… — Взяв ведро, всхлипывая, Саранчин полез по крутой лестнице наверх, на спецпалубу.

Фомичев решил еще немного погулять, нагулять аппетит, и в поисках безветренного места вышел на самый что ни на есть ветер, на нос теплохода. Нахохлившись, съежившись, запахивая на груди раздувающийся плащ, сидел там на скамье человек с желтыми усами. Быстро что-то писал. Ветер вырывал из-под пера страничку блокнота, безжалостно ерошил волосы.

— Все пишете? — спросил Фомичев. — На карандаш берете? На промокашку? А что пишете?