Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

— Не знаешь, как пьеса называется? — спрашивает он, смахивая с колен крошки.

Раздвигается занавес. Аплодисменты. Будто взлетела вспугнутая стая голубей. Спектакль начался. Не сразу, но вот вам удалось наконец вжиться в происходящее на сцене. Раз, другой предательски повлажнели уголки глаз. И вдруг громкое всхрапывание справа. Сосед спит. Воспользовавшись тем, что он спит — иначе вряд ли вы решились бы обострять отношения с этаким Бальзаком, — вы нервно толкаете его локтем в бок. Еще одно всхрапывание, недовольное сонное ворчание. Готово! Уже ползала смотрит не на сцену, а в вашу сторону.

— Уммму непостижжжжимммо! — подает реплику какая-то сухопарая дама, испепелив вас — именно вас! — гиперболоидной силы взглядом.

Уже и актриса на сцене заинтересовалась возникшим в зале оживлением.

— Дездемона! — раздраженно взывает к ней партнер, напоминающий солнечное затмение. — Дездемона! Алё!..

…Спектакль окончен. Те, что предусмотрительно взяли у обшитого галуном гардеробщика бинокли, получают свои пальто без очереди. Очередь получающих пальто без очереди длинней очереди получающих пальто в порядке очереди. Стараясь не смотреть на сияющие медали снисходительного фельдмаршала, вы протягиваете ему вместе с номерком двугривенный. Он небрежно берет его и бросает куда-то вниз, в коробочку. Веселое звяканье…

«Неужели он на это и рассчитывал, — спрашиваете вы у себя, — неужели именно для этого и нацепил свои… Нет, нет! Не может быть! Это я сам… Сам, — ругаете вы себя, — решился… Оскорбил двугривенным благородный металл его наград. Словно бы откупился от чего-то…»

Морозец на улице. Темно. Тихо… Хорошо! Вы дышите полной грудью. Как лучше добираться домой? На автобусе? На трамвае? А может — пешком? Пешком лучше думается. А вам надо… О себе… Тяжелое дыханье послышалось внезапно сзади. Кто-то догоняет. Оноре де Бальзак… Посторонившись, вы пропускаете его. Пропускаете мимо себя, как тяжелый слепой танк. Танк без водителя. Постепенно затихает впереди равномерный, железный лязг его гусениц. И вы снова остаетесь один на неоглядной, гигантской сцене.

Как трогательно и смешно… Сухое вино она принесла сама. Ровно столько, чтобы его не хватило. Одну бутылку. И пирог. 20 на 15… И вымытые яблоки.

Сослуживцы вынули из карманов несъеденные бутерброды, обогатили ими пиршественный стол и быстренько сочинили текст поздравления.

Оглушив себя взрывом клавиш, она моментально переписала его на машинке и только после этого осознала…

Круглые, как бисер, слезы побежали по ее сморщенному счастливому личику. И все удивились легкости сотворенного ими добра. Оказывается…

Довольные, даже чуточку смущенные чем-то неясным, все собрались в лучшем кабинете. Облеченный доверием встал, поискал глазами…

Где же оно, где поздравление?

Забыла!

Вечная эта старушечья рассеянность…

Ах, простите!

Голова кругом…

Виновато причмокивая, краснея от стыда, бежит она по коридорчику меж рядами стульев.

Все снисходительно ждут, не рискуя заговорить…

Наконец-то адрес принесен, выразительно прочитан вслух. Какой же он трогательный и смешной! Какой же он…

Много-много лет, а их осталось не так уж много, она будет хранить его и перечитывать, плача оттого, что никак не решится разорвать его в клочья.

Как недописанное детское письмо, захваченное внезапным пыльным смерчем, точно израненный партизан, заблудившийся в темноте канализационного туннеля, мечется в могучем голубом луче прожектора случайная птица. То скользит по нему вниз, до самого жерла, из которого он бесшумно хлещет; то взлетает, напрягая симметричные крылья, на самую вершину, туда, где луч уже теряет свою резкость, где он размывается неодолимой мглой.

Птиц в ночном небе немало, одни вылетели на охоту, другие спешат на ночлег. Но их не замечают, мы сумели различить лишь одну, снующую внутри крутого, подпирающего угрюмые поздние облака столба света.

Постойте, да она и сама, кажется, поняла, что только за нею следит мир, только ею любуется, и, кажется, рада уже этой ослепительной тюрьме. С чего бы ей так изощряться, виться, взмывать?..

Не правда ли, какая изумительная, честолюбивая птица!

Давно уже распался усмиренный самим собой, туго скрученный смерч, вернулось в протянутые руки заплаканного ребенка недописанное письмо… Теперь он уже большой и не плачет.

Давно уже поднял головой тяжкую стальную плиту и выполз наружу бессмертный партизан. Ослепленный золотым полднем, гневно шагнул он на звуки ненавистной чуждой речи, навстречу гибели, но не попятился назад, к похожему на солнечное затмение люку, не провалился в осклизлый мрак… Давно, давно это было, чуть ли не… лет назад. Лишь обнаженная пристальным взглядом прожектора птица все купается, все плещется в голубом потоке, упивается тем, что ее рассматривают. А может, это уже другая птица? Другая, но точно такая же? А что, если бы внезапно наступил день, а луч прожектора стал угольно-черным? Она тут же покинула бы этот черный луч. Она на свету, на виду жаждет быть — обыкновенная, тщеславная птица.

Как медленно светает. Почти целое мгновение фиолетовый цвет превращался в синий, потом в медно-розовый, потом в голубовато-желтый… Наконец-то, наконец оно закончилось, истекло. Бесконечное мгновение!

Как медленно встает сегодня солнце. Оно словно рождается. Последние, самые мучительные минуты, как долго они длятся. Бедное солнце! Скоро, скоро оближет тебя небо, как новорожденного дымящегося теленочка.

Но поторопись! Впереди у тебя долгая дорога, а за полдня ты можешь пройти только половину ее. Всего лишь…

…Нет, это невыносимо! И вот я покидаю еще спящий дом, спускаюсь по спящей лестнице и окунаюсь в свежее парное молоко рассвета. Как боюсь я опоздать на свидание, назначенное на восемь часов вечера!

Медленно, медленно, как мне кажется, не торопясь, направляюсь я через весь город к заветному месту, но на самом деле задыхаюсь от бега.

Еще кусочек асфальта, еще сто мгновенных шагов, двести… Еще сто…

Не могу победить время, но побеждаю пространство!..

Пулеметной очередью раздается по гулким пустым улицам моя неторопливость.

А вот и озаренная первыми лучами голова каменного великана… Какой бессонный век провел он, глядя на свет широко раскрытыми требовательными глазами. И тем не менее — недвижим. Стоит, замерев, не смея расплескать окаменевшее свое нетерпение.

Жаль мне его, слишком послушного остроумному замыслу человека.

…На серой плите подножия сидит девушка в зеленой куртке и ест бутерброд. Это она! Стеснительно улыбаясь, поднимается навстречу и предлагает мне половину своего завтрака.