Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

В комнату, грохнув дверью, влетел Медовар. Еще более фиолетоволицый, чем обычно, и очень жизнерадостный.

— А я у этих, у инвалидов! — объяснил он, что-то ища в тумбочке. — Пригласили, знаешь… Погода нелетная, вождение им запрещено, а правила уличного движения они уже изучили. Вот и отдыхают. Слыхал, как пели? Ха-а-роший народ! — Найдя купленные утром в магазине брошюрки, Медовар стал их надписывать. — Там и женщины есть, жены, — рассказывал он попутно, — тоже на всякий случай учатся. Мало ли что, вдруг выйдет мужик из строя — инвалиды ведь! — жена руль и перехватит. Пошли, Виталий, со мной к ним! Не бре-е-ез-гуй! Я сам мог быть таким, на шарикоподшипниках! — Он чуть ли не силой стащил Огаркова с койки и за руку повел его за собой. — Только смотри, Лизе не говори, что я выпил, начнет ныть: «У тебя сердце!.. У тебя сердце!..»

Из-за произведений Медовара, украшенных его автографом, произошла небольшая свалка. Безногим могло бы повезти больше, руки есть руки, но за безруких энергично действовали их жены! Любовно рассматривая тоненькие книжечки сатирика, инвалиды даже прослезились. «Вот странно, — размышлял Огарков. — Отчего же тогда столько лет пролежали эти книжечки в магазине, если они могут доставить такую радость? Эффект присутствия автора сказывается? Общение с ним? Очень возможно… Нужно восстановить это, восстановить забытые, утраченные формы воздействия слова. Поэтам нужно снова стать кобзарями, акынами, ашугами, менестрелями, вернуться на круги своя, бродить по городам и весям, читать, петь свои стихи людям, смотреть им в глаза при этом…»

— Сам, значит, накатал, да? — листая книжечки Медовара, изумленно качали головами инвалиды. — Надо же, а вроде свой парень. А мы вот по ремонту больше, сапожничаем, портняжим…

— У кого руки есть… — уточнил кто-то.

— Ну, ясно. У кого рук нет, тем хужей. Ногами ведь много не сделаешь, не в хоккей же на старости лет играть. Одно остается — головой работать, а это не каждый может. Вот ты, друг, чем занимаешься, если не секрет? Пенсию проедаешь?

— Почему? — обиделся безрукий. — Я выступаю.

— Выступаешь?

— Ага. По школам, по ПТУ. В красных уголках. Рассказываю. Ну, а потом — вопросы мне задают…

— Про что ж ты рассказываешь?

— Про что? Про то, как руки потерял.

— А как же ты их потерял?

Жена безрукого раскурила ему папиросу, сунула ему в губы. И он начал…

— Руки свои, дорогие товарищи, я потерял во время упорных наступательных боев на Зееловских высотах, в стране Померании, недалече от логова фашистского зверя, крупного города Берлина…

Жена безрукого время от времени вынимала у него из губ папиросу, чтобы он мог свободно, не кривясь, выпускать дым, и снова вставляла ему папиросу в губы. На лбу рассказчика выступил от напряжения пот, он вытер его коленом. Слушали его внимательно. Дослушав, помолчали.

— Да-а-а… — протянул один из инвалидов, — а я вот ногу под Одессой оставил, на мину наступил…

— А меня возле Праги шибануло. Как по линеечке, ровно-ровно, вместе с сапогами. Видите?

— А меня в Польше, осколком…

— А я в Харькове сподобился… Слышь, Толяша, а ты сам на каких фронтах воевал?

— На Первом Белорусском, на Первом Украинском, — гордо ответил Медовар, — и в Прибалтике тоже… Вот, пожалуйста, — расстегнул он рубашку, — возле самого сердца куснуло, видите шрам? Девочки, отвернитесь! А вот еще! — он закатал левую штанину. — Девочки, отвернитесь! Вот, пол-икры отхватило! Если б не медсестренка одна — не сидел бы я сейчас с вами, товарищи бойцы и товарищи бойцыцы!

Кто-то поинтересовался, что пишет Медовар в настоящее время, уважил бы, продекламировал бы что-нибудь наизусть. Ведь книжечки подаренные вышли давно, лет десять назад.

— Давайте лучше молодого поэта попросим, — уклонился Медовар. — Виталий, ну-ка, покажи класс!

— Просим! Просим! — закричали безрукие. Безногие, не жалея ладоней, зааплодировали.

Одна из женщин осторожно, чтобы не расплескать, поднесла Виталию полный до краев граненый стакан с портвейном.

— Выпей, паренек, для смелости.

И он стал читать. Начал, как всегда, с запинкой, негромко, буднично. Понимали ли они в полной мере то, что он им читал? Сначала Виталий не был уверен в этом. Но понимали или не понимали, а слушали, подавшись к нему всем телом, наморщив лбы, уставясь на его вяло шевелящиеся губы неотрывными, ждущими чуда взглядами. Одно стихотворение, второе, третье… И постепенно голос Огаркова налился силой, зазвенел. Черт возьми, у него самого вдруг мороз пробежал по коже, так понравились ему собственные стихи. Он вдруг чуть ли не кобзарем себя почувствовал, менестрелем, по крайней мере… Да, да! Только так! Только так надо, черт побери!.. Сделал паузу, перевел дух.

Повисло вежливое молчание.

— Виталий, — пришел ему на помощь Медовар, — ты знаешь что прочти — то самое: «Передвигают в небе мебель…»! Отличное, ребята, стихотворение! Гениальное! Прочти, Виталий!

— Да нет уж, довольно, — притворно засмеялся Огарков, — надо меру знать…

Никто не настаивал. Разлили по граненым стаканам и фаянсовым кружкам остатки портвейна, долго чокались друг с другом — никого не пропустили, — выпили. Снова заговорили в войне, не о прошлой, а о войне вообще, потом о правилах уличного движения, о соленых рыжиках — хорошая закуска! — потом о собаках… Все называли ту или иную породу, а один из собеседников только размеры собак показывал: «Вот такая!» (У него не было ног, но были руки, было чем показывать.) Завели, конечно, инвалиды разговор и о хоккее, полагая, что москвичи о хоккее должны знать все, но как раз ни Медовар, ни Огарков болельщиками не являлись. Естественно, поговорили и о затянувшейся метели.

Виталий тоже высказывался о знаке «Стоянка запрещена», о новых типах бомб, о собаках, а в голове билась одна-единственная мысль: не поняли… Значит, не поняли его стихов, раз так прохладно прореагировали. В санатории ветеранов сцены его такими аплодисментами проводили. А тут… Не поняли? А ветераны сцены, выходит, поняли? Нет, просто ветераны сцены что хочешь изобразить могут, школа МХАТа, а эти… А инвалиды — они… Значит, недостаточно этого — смотреть в глаза слушателей, лично произведения свои исполнять? Недостаточно быть мейстерзингером? Еще что-то надо…

И нелегко было ответить себе на этот вопрос: что же еще надо?

Он чокался с инвалидами своим стаканом, улыбался, разговаривал, а мысленно опять отбарабанил только что прочитанные стихи, стараясь понять, почему же они оставили равнодушными его слушателей. И теперь стихи казались ему до зевоты скучными, растянутыми, фальшивыми. Он лихорадочно стал припоминать другие свои стихи, неужто и эти так же слабы?

«Сам не пойму — реальность или небыль? Не то рычит в тиши аэродром, не то передвигают в небе мебель… А может, это молодой июньский гром?..»