Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник)

– По-моему, самое правильное при таких обстоятельствах – ни в какую сторону не вылезать, держаться спокойно, ничем особенно не дорожить, не лезть с проектами, не проявлять особенно инициативы, вообще не шуметь. Если выскакивать, шуметь или очень много работать, обязательно будут ошибки и кто-нибудь ими обязательно воспользуется и полезет на голову. Нет, самое правильное – это спокойно и с достоинством, по возможности, мало делать, ни на что не решаться. Говорят тебе – делай то-то, надо подумать и сказать: да, пожалуй, это правильно. Говорят – не делай, то же самое – не делай. Как вы думаете, это будет хорошо?

– Да! Это, конечно, осторожная тактика, – сказал Головкин, – но и она не всегда вывозит. У нас отвечают не только за то, что сделано. Отвечают и за то, что не сделано. Активность у нас на первом плане. В различных приговорах, выговорах, упреках и обоснованиях всяких репрессий так и мелькает, так и мелькает: «не приняты меры в том-то и в том-то», «обвиняемый не позаботился, ни разу не созвал, ни разу не предупредил». Особенно часто упоминается «не учел». А если и учел и кое-что сделал, но недостаточно, то упрекают так; «ограничился устройством одного собрания» или «ограничился устройством пяти собраний». Если написал, то «ограничился тем, что отписался», «бюрократическая отписка». О, нет, осторожность, связанная с. бездействием или недостаточным действием, очень редко спасает!

– Ну, а если есть ошибки?

– Насчет ошибок у нас особые условия. В одном случае у нас жестоко наказывают за малейшую ошибку, а с другой стороны, очень часты случаи, когда человеку стоит сказать: «признаю свою ошибку», как ему сразу все прощают. Знаете, это прямо поразительно! Нигде нельзя наблюдать ничего подобного! С одной стороны, многое построено на контроле, на доверии. Отчет, переотчет, малейшая справка – за двумя подписями и так далее и так далее. А тут человек натворил делов, черт знает как напутал, даже навредил, но заявляет: признаю свою ошибку, отмежевываюсь от того-то и того-то, от таких-то своих взглядов, от таких-то своих действий, и кончено. Ничего ему. А все почему? Потому, что человек работает по совести, по убеждению. Вот дельца никто никогда не простит. У нас делячество – самое тяжкое обвинение.

– А что такое делячество?

– Как вам сказать? Это даже трудно объяснить. Есть разные дельцы. Иногда под дельцом понимают стяжателя, хищника, который работает для себя, для своей пользы, для того, чтобы что-нибудь урвать в суматохе.

Но под делячеством понимается и другое: когда работник забывает о главных целях работы, о социализме, а увлекается делом, как таковым. Он суетится, строит, увлекается хозрасчетом, расширяется без плана и так далее. Это своего рода искусство для искусства. Ведь дело увлекает! А иногда бывает и делячество оппортунистическое, то есть развитие дела в угоду временному, в ущерб конечному. На этой почве у нас бывает много трагедий. Кинется человек в работу, черт знает какую разовьет энергию, себя не щадит, ночей не спит, наворачивает невероятное. Огромный штат, подсобные учреждения, прибыль, балансы – что-то невероятное! – а ему говорят, что все это не нужно, что это делячество, что это не приближает нас к социализму, а отдаляет… Иногда же, – наоборот, – самое энергичное развитие предприятия считается недостаточно деловым, надо еще энергичнее, живее, плодотворнее; вводятся социалистическое соревнование, ударные темпы, премии, поощрения, награждения. Почему? Потому, что это не делячество, а дело. Да, дело. Оно приближает нас к социализму.

– У вас очень трудно, – сказал мещанин и проглотил еще одну лепешку от кашля.

– Смотря кому.

Но приспособленец не занимался лирикой. Он пытливо расспрашивал москвича все о том же: как приспособиться к московским условиям, как сделать карьеру. Он угостил москвича еще стаканом вина, в которое опять незаметно влил несколько капель оживляющего эликсира, проясняющего мозг, память и вызывающего желание говорить.

– По-видимому, – сказал он, – все-таки особенно деловой фигурой вряд ли стоит у вас быть. Гораздо лучше выдержать упрек в слабой деятельности, нежели в чрезмерной. Последнее как-то принципиально обиднее.

– Не думаю, – сказал москвич. – К бездеятельности или к пониженной деятельности у нас относятся очень сурово. Саботаж, саботирование – это одно из серьезнейших обвинений.

– Да, пожалуй, – вдруг оживился приспособленец, – действительно, революция и бездеятельность – это трудно совместимо. Тогда, может быть, так. Может быть – реорганизовать? А? Раз живешь в революционной стране, надо все перестраивать, про все говорить: не то, не так. Надо быть смелым! Надо все видоизменять! Не давать ничему застаиваться! Как вы думаете, на этом можно карьеру сделать?

Головкин с неиссякаемой словоохотливостью отвечал:

– Можно, конечно. На чем только у нас не делали и сейчас еще не делают карьеры! Но, повторяю: все разоблачается, все легко и быстро разгадывается. На этой мнимой революционности, конечно, пытались сделать карьеру многие. Некоторым даже удавалось достигнуть большого положения, но оно было очень непрочно. Их разоблачали и разоблачают легко и быстро.

Головкин рассмеялся и продолжал:

– Почему-то в примитивных формах такими реорганизациями любят заниматься учрежденческие завхозы и разные коменданты. Они очень любят переселять отделы. Есть такие учреждения у нас, где буквально каждую неделю тащат столы и шкалы с одного этажа на другой. Они строят перегородки, путают, никого никогда нельзя найти. Но это, впрочем, делается не для карьеры – просто нужно оправдать жалованье, показать, что человек что-то делает. Они любят напоминать о себе. Они любят также устраивать игру с воротами. Ходят люди в такието ворота-вдруг надпись: вход с переулка, через двор, через другую улицу, через крышу, через погреб – будь они прокляты, чего они только не придумают! Но это, конечно, мелкота. Гораздо вреднее более крупные демагоги-реорганизаторы и мнимые революционеры. Их разоблачают не так быстро, но все-таки разоблачают. Они, главным образом, все сливают. Их лозунг-«слить».

Что слить? Почему слить? Конечно, иногда это нужно, но они это делают большей частью тогда, когда не нужно! Как только появляется на работе такой тип, так и начинается «сливание».

Алексей Степанович вдруг замолк. Он заметно изменился в лице. Ему как будто нехорошо стало.

– Что с вами? – спросил Капелов, все время, так же как и Мурель, внимательно слушавший москвича.

В его вопросе была легкая тревога: уж не много ли москвич проглотил капель, развивающих доверие, желание говорить и сильно возбуждающих память?

Если он расклеится тут же в вагоне, а это было возможно – капли были острые и действовали на сердце, где тут с ним возиться, спасать его и чинить!