Алексей Гастев - Поэзия рабочего удара (сборник)

– Да что же: я не осведомлен. Это недопустимо – начинать дело без старосты. Может, они просто шалят.

– Ах вы, в два нуля вас стричь! – крикнул на старосту Перцев, плюнул и ушел.

Быстрым ходом, волнуясь и, видимо, скрывая важность нарастающих событий, прошли два мальчика.

– Де-ло-вы-е, – скалили зубы пожилые женщины. – Каково матерям-то от сорванцов.

Из окошка кладовой высунулся чернорабочий и закричал мальчикам:

– Эй вы, кавалеры, вы бы манжестрясе надели. Оратели тоже.

Мальчики утирались рукавами, краснели, шморкали носами и уже бегом направлялись в кипятилку.

Староста шел следом за мальчиком и хотел войти к ним, чтобы узнать, в чем дело.

Но дверь в кипятилку захлопнулась перед самым носом старосты.

А из кипятильника все голоса кричали:

– Долой взрослых!

– Долой больших!

– Долой! Вы орали в свое время, теперь мы поорем.

– Я– староста, по делу, должен же я знать…

– Узнаешь. Все равно. У нас свой будет староста. Когда надо будет – позовем.

Сконфуженный староста уходит.

А у дверей кипятилки уже терся Ванька Перцев.

– Ребятишки! Мальчишки! Пусти, – вопил он.

– Кто там?

– Пропусти, – хрипел Перцев, – на секунду, по делу.

– Да кто ты?

– Свои – значит…

– Долой, пьяная сосиска! Отваливай.

– Мальчишата, не озорничай, – не унимался Перцев. – Всерьез: потому оставил у вас раскупоренного… «товарища». Душа горит. Не надо ругаться, ребята.

Мальчишки зашумели, заспорили, но решили впустить.

Перцев входил и ухмылялся.

– Парламент, значит… Дума… Пора и вам: в годах уже по-нонешнему… Депутатов будет тепёрича все больше и больше…

– Да замолчи. Собранье, чай, – прикрикнул на него один из мальчиков.

Гараська ободряюще командовал собранию:

– Выходи, – кто, который там, бери, пиши.

Выходил мальчик Степа.

– Мальчишки, – обратился он к собранию.

– Каки-таки мальчишки? Приучайся, – перебил его Гараська.

– Господа! – поправился Степа.

– Да не господа, – опять одернул его Гараська, – это у начальства так говорят, понимаешь: буржуазия… Товарищи! – произноси.

Степа пыжился, краснел, вспотел от волнения и произнес, отдуваясь:

– Ну-ну-к… товарищи, поэфтому…

– Да стой – вот уйдет сороковкин-то.

– Легче ты, Гараська, – отозвался Перцев, – смотри – мне со стороны виднее – угодишь под пятьдесят семь пунктов [1].

– Ну говори, продолжай: все равно он без понятиев.

Перцева взорвало. Он почувствовал, что должен сказать им что-нибудь дельное и нужное.

– Ребята! – заорал он. – Вот что: как начали, так и кончай. Скажу прямо – бери стружку толще.

– Долой! Вышвыривай его.

– При, при, Степка. Линию ровняй, – не унимался Перцев.

– Замолчи, трепло. Выкатывай. Поддай ему, – уже бунтовалась вся кипятилка.

– Ладно, ладно, я с богом и сам уберусь. Схлопочи, ребята, больше. Бери с запросом. Сбавить потом не поздно будет…

Но Перцева уже выталкивали.

– Да стойте вы, молодая сволота, у меня ведь тоже в этом месте нос, не прищеми, – пятился он в дверях задом.

– Убирай, убирай свою сизую картошку, – весело гоготали из кипятилки.

– Ну, что, отведал? – встретила в мастерской публика Перцева!

– Брысь, проклятые! Адиёты вы.

– Гм… Или скипидарцем поднатерли? – травили его.

– Ничего, они вам покажут: дельце, брат, по лекалу пригоняют.

Перцев подошел к своему рабочему ящику и скинул засаленную синюю блузу.

Публика не унималась и начала его «разыгрывать». Хором запели:

– Ар-р-рапы! Пискуны, стервятники, – орал он. – Увидим, что запоете, свистуны.

Тихо, нехотя, как оплеванный, под общий гул смеха побрел он от тисков и от машин, дошел до умывальной комнаты, хотел было одеться, но не совладал с собой и заснул у порога.

А в это время к кипятилке то и дело подходили рабочие подслушать, что делают малыши. Рассказывали, прибавляли, привирали.

Начало светать.

Белели окна. Завод нудно, тоскливо пел свои вечные песни, невеселые, однотонные, безотрадные. Дремалось. Злость часто пробегала у людей на жизнь, осудившую их работать в мучительной, безотрадной дремоте. Злость переходила в тоску. В эти часы утренней смены как-то особенно желчным казался мир. За беспокойной думой незаметно обрывалась работа, опускалась пила, замирали как будто станки, и глаза работников, поймав ближайшую точку, терзали ее усталым, диким, не то плачущим, не то бичующим взглядом. Все больше одолевала дрема, подкашивались ноги, туловище вздрагивало, и, немного очнувшись, работники скрежетали зубами и вновь начинали работу, лишь бы заглушить терзания, подступавшие к груди, к горлу.

И вдруг из глубины завода вырвались, понеслись по притихшим мастерским, зазвенели шумы детских бодрых криков. Заголосили, засмеялись, забегали, радостно заговорили… А то присерьезятся, соберутся в ручку, призовут старосту, скажут два слова с детским достоинством, с открытой, прямо в глазах написанной верой в новую жизнь, первый раз постигаемую светлым, как янтарь, детским умом.

И еще и еще сильнее несутся трели детского говора, высоко-высоко за валами в сводах.

За шумом не слышно слов, легкая серебряная песня льется вверху и рождает в душе новый легкий призыв, зажигает боевое беспокойство, режет сердце острый укол вспыхнувшего мятежа…

– Вот еще затребовать, – читает Степа. Читает громко, почти кричит.

Прокофьев и тот краем уха слушает.

– А кроме того, – кричит уже усталый и вспотевший Степа.

– За эту самую бастовку заплатить.

– И еще самое последнишнее, останное: никого из нас не арестовывать.

– Ах вы, дуй вас горой! – не вытерпел проходивший старик-токарь.

Степа в ответ щелкнул пальцем в воздухе.

Прочел и был таков. Понесся к мастеру. Мигом отдал ему бумажку с требованием. Собрал всех своих товарищей. Некоторые из них как будто еще стыдятся взрослых, другие держатся вызывающе.

Маленький Гараська предложил было «снять нахрапом весь завод для согласия», но Степка отговорил: «Берем все на себя. Начали одни, – и держись. Потому – пример».

Гараська покраснел, почувствовал, что Степка как будто за этот вечер вырос; Гараська замолк.

– Конечно, конечно, – заговорили кругом, – а то еще который дунет, прибьет: мало ли ихнего брата темноты-то.

– Айда, ребята, на волю, – закричал что есть мочи Степа, – за воротами расходись, не останавливайсь.

И крикнув последний раз полутемному заводу: «У-у-у», – поскакав, повертевшись кругом и нырнув между станков, давя друг друга и сшибая фуражки, они юркнули на волю.

Завод приумолк.

Тихо-тихо, ровно-ровно гудят моторы и воют валы.