Алексей Гастев - Поэзия рабочего удара (сборник)

Я делатель, я автор катастроф!

Она – пришествие.

Она – крушение.

Провал миров.

Явленье новых.

Но, миллион мой, ратник инструмента, мой гений рычага, мой друг.

Гордый и спокойный.

Я гремлю на весь мир твоим голосом и всему дрожащему, всему паническому, грожу своим железным неумолимым расчетом:

Катастрофу я рассчитал до секунды и до миллиметра…

Тише.

Считайте секунды.

Огонь доходит до светопреставления…

Пар грозит безумьем взрыва и грохота…

Смотрите: на небе – манометр. Он победно говорит о решительном кануне.

Мгновенья…

Последние…

Локомотив мгновенно титанически и мятежно вырос. Он восстал.

Рельсы загремели радостью и ужасом риска…

– Мальчик, мальчик, выключи!

Выключи.

Это пока репетиция…

– Сделано!.. – произнес малютка среди полной тишины и картавым детским голосом спокойно сказал:

– Теперь мы готовы к этому чуду в каждое мгновенье.

Это было?

Котельщик из Дублина вышел на эстраду рабочего театра в Берлине.

Рабочую залу спросил:

– Хотите?

Вуду ударять молотком по наковальне.

И, во-первых, буду ударять ровно 60 раз в минуту, не глядя на часы.

Во-вторых, буду ударять так, что первую четверть минуты буду иметь темп на 120, вторую четверть – на 90, третью – 60.

И начал.

На экране за спиной котельщика вся зала увидела рассчитанный темп по первой работе и по второй.

Из залы высыпали 20 сорванцов.

Из них сделали первый номер… [2]

На втором все сорвались.

Котельщик из Дублина был признан чемпионом клепки.

Это было?

Это будет.

Дежурный

Оратор кончил, а мы ему всей толпой отвечаем:

– Нас целый новый легион. Мы несем тревогу всему миру, но ему же и радость.

Мы пришли с новой вестью, достоверной, как железо, и бодрой, как звуки мотора в пустыне.

Песен небывалых и сказок нерассказанных мы хотим.

Не тех пропетых, говоренных человеческих слов. Хотим выше.

Лязги молота и штампы, трепет приводов и трансмиссий, грохот кузниц, звон ударов, шепот пил – слова и призывы.

Ненасытный бег колес – наше знамя.

Мы их поднимем, возвеличим, механизмы!

Пусть же тревожней и выше загудят валы.

Стремглав ударят миллионами рук кузнецы.

И прервут.

Прольется лавина чугунного грохота.

Дрогнет земля под паровыми молотами, зашатаются города стальные, машинные хоры заполнят все пустыри и дебри рабочим трепетом.

И прервут.

Помчатся огненные вестники подземных мятежей.

И еще прервут зловеще.

Загогочут черные пропасти.

Выйдут силачи-чудеса-машины-башни.

Смело провозгласят катастрофу.

И назовут ее новыми днями творенья.

Оратор, замолкни.

Певучие легенды, застыньте.

Ох, послушаем, –

Заговорят возведенные нами домны.

Запоют вознесенные нами балки.

Мы – дети этого дня.

  Жадные собственники несущихся часов.

  Стрелка показывает три с половиной.

Мы – люди этого четвертого часа.

Арестант умирает.

Его не расковали перед смертью.

Он помирает в кандалах.

Это член нашего отряда.

Он мучится, кричит этим заплесневелым стенам: «Владелец нерассказанной идеи. Я подыхаю, стены».

Арестант в схватке.

«Я раздроблю вас, стены. Я проломлю, вздохну, крикну городам и селам и… подохну спокойно».

Умирает разбитый, раскрошенный.

Склоните же головы в этот миг перед тюрьмами, смерть арестанта – катастрофа для мира.

Дикари подожгли леса на всем севере: это молитва богу огня; они все ставят на карту перед пришествием воинов Европы.

– Дикари, записывайтесь тысячами в наш отряд.

Епископ сказал речь и потряс, как никогда, богомольцев, одетых в рубища; они подняли руки кверху и еще раз поверили в бога. А епископ пишет кощунственное письмо пастве и клянется, что сам он верить уже не может.

– Епископ, немедленно… по радио вступай в наш отряд.

Министр реакции приговорен к расстрелу.

– Я готов, я в саване, дайте только улыбнуться сыну, он ждет за оградой… П-пли, без разговоров – пли.

– Министр реакции, наш отряд к твоим услугам: мы улыбнемся.

Батальоны циников и города отбросов пришли с салютом революции. Они бились только час, но не выдержали и начали грабить.

Наши нервы крепки: будьте покойны, циники, будьте уверены, отбросы, – наш отряд их разносит по свету.

Легендарные работники, синие блузы Нью-Йорка, вы недоедаете, вы потеряли аппетит. Счастливцы, завтра же из подземного жерла вы пустите по воздуху железный город. Над Европой, над Атлантикой, Америкой, Сибирью… над Гренландией понесется чудесный набат заводов.

– Мы поспеем вовремя: железная поэма готова. Наш отряд целиком ее автор.

– В этот час зреет заговор. Торжественно прозвонят на всех колокольнях, и в небе начнется ночной карнавал. Дети побегут по млечным путям, выстроят звезды в огненные террасы, соберут всех богов, похожих на людей – их будет до тысячи – и закажут им неистовый небесный гром.

Загремят и свалятся.

Наш отряд устроит им пышное погребение. Но будет стрельба и взрывы.

Как лава, бурлят мгновенья.

Как самоеды, как хищники, сжираем мгновенья всем нашим отрядом.

Медленно…

  Ох, грузно мы движемся,

  С нами весь скарб наш –

Сто поездов с кандалами.

Погреба пыток.

Озеро гнилого пота.

Собрали всю кровь, опоясали землю и провели кровавый экватор.

Трупный смрад миллионных кладбищ с нами.

Прекрасные, великие командиры мира. Мы все торжественно несем с собой.

Вот улики.

Встать! Суд идет.

– Монахи. Попы. Проповедники.

Ваше слово.

Входите.

Ваш конвой из страшных чертей оставьте.

Херувимы, чудотворцы, немедленно в огненные ризы, в огненные крылья. И марш на небо.

– Монахи. Пузатые архиереи, ваше слово.

Молчите?

– Приговор: в огороды, на сбор картошки.

– Императоры, большие, маленькие, живые, мертвые, наследники, короли, принцы.

Все в золотую шеренгу.

Кто из вас способен – к нам, в чернорабочие.

Плата по тарифу.

– Финансисты, империалисты, дипломаты.

Это вы начали человеческую мясорубку.

Вот они восемь миллионов могил двадцатого века.

Вот восемь миллионов кандидатов харкают кровью.

Глядите, вот миллионы сумасшедших.

К ответу!

Мы в черном, мы злые, мы зверски решительны.

– На кухню, – чистить и подметать отбросы.

– А-а-а-а…

Вы испугались?

Вы в новом белье.

Вы подготовились к расстрелу.

– Ну так знайте.

Начнем.

Наделаем триста тысяч глупостей.

Миллион ошибок.

Тысячу раз растеряемся по-детски.

Мы сотни раз явимся на торжественное собрание и прожжемся сомнением.