Илья Эренбург - Бубновый валет и компания

Необходимо до ухода ликвидировать. Выслушав все это, Рославлев спокойно потянулся и свой пробор, по точности и белизне известный всему полку, заботливо оправил от забредших в сторону волосиков, после чего пошел, как и каждый день, в кафэ «Шик». Там никого не было, и лакей в ужасе посмотрел на блиставшие погоны Рославлева, хоть и знал его за лучшего посетителя. «Музыки сегодня отчего нет?» Лакей совсем потерялся и, заикаясь, выволок из себя: «Никак нет, ваше благородие. Ревком». Добродушно усмехнулся ротмистр: «Чепуху городишь. Москву скоро возьмем», и приказал подать чашку шоколада. Но на душе его было невесело – значит, снова отступать, снова цокот погребальный, под злые взгляды остающихся, еще пули в догонку, новая остановка на неделю, на месяц, а там конец, хорошо бы в бою, хоть без муки, без надругательств. Ни в какую Москву Рославлев не верил, а пошел от невыносимой, из нутра выпиравшей ненависти к ненасытным пигмеям, к уродцам без традиций, без шелеста знамен, без звяканья шпор. Но никогда он так не болел неудачей, как нынче: не только город русский покидал он, но ещё и домик один на Спасской, а там, в антресоли с крашеным полом, с вязаными салфеточками на лапчатых креслах, Наталию Николаевну Боброву, нет, если признаться, Талю – просто, единственную, короткую, жалостливую радость за шесть лет боев, крови приторной, от крови – этой такой скуки, что никому не расскажешь, только вот сейчас вместо эвакуации ляжешь здесь на полу под столиком и зевнешь – лакей очумеет. Посидев, совсем расстроился Рославлев, хотел к Тале пойти, но решил, что скрыть правды не сможет, только замучит ее. Лучше завтра прямо перед уходом, пока подтянуться надо, – в разведку пора.

Проходя по Николаевской, Рославлев увидел за щитом цветочного магазина прилипшую к стеклу хозяйку и настойчиво постучал. Открыли, но свежих цветов не было, только полузавядшие, хризантемы с тронутыми ржавью лепесточками. Строго приказал ротмистр немедля снести цветы на Спасскую. «Никого нет, все с перепугу разбежались», причитала хозяйка, но увидев револьвер, юркнула куда-то, и мальчик тотчас появился, взял большущий букет, понес. Редкие прохожие, в перегонку уличку перебегавшие, с ужасом взирали на белые звездочные цветы, глядел на них и Рославлев, будто венок на гроб, поминание не бывшей любви, сразу затравленной, отнятой. Сколько радости могло быть в этих белых комнатах на Спасской: поцелуи тихонько за тетушкиной спиной, записочки, после поезд быстро, быстро несется, парк в Гурзуфе и не понять, где волн вздохи, где Талины… Господи, и вместо всего, – вялый букет, «прощайте», да бегство, каждый цок копыта так и кричит «навек»…

В тоске шел Рославлев, а когда, наконец, подняв глаза, осмотрелся, где он, – увидел маленького мальченка, ушастого еврейчика, продававшего папиросы. Подступила злоба; вот от них, от грязных, юрких, курчавых, – уши выпирают, нос птичий, картавят мерзко: «папигосы», – от них все пошло, от них нет ни России, ни радости, ни Тали. И, раскачнувшись, он швырнул мальчонка кулаком в снег, прошибив нос и перепачкав кровью перчатку. «Видали? Начинается», – шепнул неизвестно кому стоявший на углу студентик и быстро засеменил. Мальчик визжал, весь подпрыгивая и корчась.

Брезгливо кинув перчатку: «Гады. Искариоты», Рославлев уж спокойно, уверенно пошел в разведку.

В загаженных номерах «Венеции» было пусто, неуютно, раззор полный. Совсем дача в августе, – подумал Рославлев. Валялись окурки, газеты, папки «дел», синие листочки какие-то нехорошие, сломанная пишущая машинка. Ротмистр заглянул в номер двадцать третий, где помещался раньше кабинет начальника. У стены, на табуретке увидел мастерового, будто прикурнувшего мирно, но с раздробленной головой, обои голубые и портрет генеральский были густо забрызганы кровью. «Это мелюзга», – пояснил корнет Мылов, – «с гвоздильного, листки нашли. Главное ревком». – «Пакость», – пробурчал ротмистр, – «запакостили весь мир», и прошел в соседний номер, где поручик Головчан допрашивал служащего кооператива Курицына:

– Отвечай, сукин сын, ходил вчера на заседание?

– Никак нет, господин поручик, из бани прямо домой пошел.

– Вы бы его шомполами, – раздражительно крикнул Рославлев, и отвел в сторону Мылова взять справки о розыске ревкома. «Надежды мало», – признался корнет, – «связи упущены. Вы когда снимаетесь?» – «Завтра утром». – «А я сегодня со штабом. Если что-либо до двенадцати подвернется, сообщу вам». – «Ладно, только не домой, спать не буду. В „Финиш“ позвоните». И, не дожидаясь, пока рябой Курицын пущен будет в расход, Рославлев вышел, из одного очага жизни по кладбищенскому городу направляясь в другой, а именно в кабарэ «Веселый Финиш».

Держатель кафэ, грек Ливидопуло, хотел было учреждение свое прикрыть, ревкома боялся, да и деньги деникинские его мало прельщали. Но перед просьбами шутника есаула, подкреплёнными увесистым ноганом, не устоял и пошло веселье. Виды не малые видывал «Веселый Финиш», в как гвардеец куплетиста Королькова за подозрительный акцент ухлопал, и как корниловцы с кубанцами, обсуждая раду, в перестрелку ударились, и как разведчик Штальгарт адвоката Сергеенко, дух большевистский учуяв, на месте ликвидировал, – недаром зеркала все перебиты, потолок изрешечен, – но подобного вечера не было, не вечер, а городское заречное, вокзальное, то-есть предревкомское навождение.

Пришли отчаянные, полоумные, на все рукой махнувшие, перед чекой, перед советской каторгой с Трудовыми повинностями, перед смертью в последний разок кутнуть, да так, чтобы жарко небу стало, с пальбой, с бутылками, пролетающими в морды музыкантов, выкинутыми на ветер, греку, чорту самому, ненужными больше бумажками…

За крайним столиком сидели артистка опереточная Зельми с кавалером. Пили они из больших чайных чашек – рюмочки все есаул, проклиная тыловиков предателей, перебил – бенедиктин, причем Зельми время от времени восклицала истерично: «Пропало колье в ломбарде, но вашей любви пропало – вот что». Кавалер же с лицом глупым, но трагически улыбаясь благостно, отвечал: «А меня завтра расстреляют». Позади шумели офицеры, валютчик Тигель, инженю городского театра Версева с ухаживателями и другие, которых Рославлев в лицо не знал.

Ротмистр сел в углу за ширмами, спросил портвейну и начал глядеть в зеркало на прыгающие фигуры: танцевали, били скрипача, целовались. Тигель ползал на четвереньках у ног Версевой. Чем больше пил Рославлев, тем быстрее прыгали фигурки, лиц уж не было видно, только ноги, да где-то наверху проскакивали чуб, перо шляпки, заломленная лихо папаха. Музыканта тянули нечто невыразимо грустное, трогательное «прощай навеки, прощай, прощай». Опорожнив вторую бутылку, Рославлев совсем затомился, тяжелый хмель ног не подымал, голову клонил, все внутри сгущал, ложась окисью. Мастеровой лез в голову – «вот так и я, тоже в номерах, чекист поиграет собачкой, окачурюсь, тьфу, и самое главное, что пакость все это, обои загаженные, вонь, чепуха, ничто».

Читать дальше