Борис Володин - Я встану справа

— У меня на тральщике ты во время тревоги писал, — сказал Алексей Алексеевич.

— Так то у тебя. А здесь сразу: «Товарищ художник, спуститесь в кубрик».

— Берегли?

Надя позвонила в справочную.

— Ваша очередь третья… Третья очередь… — ответила телефонистка.

Заговорили о «Вертере».

— Мне понравилось, — сказала Надя. — Мило.

— Мило, а удрали, — усмехнулся Алексей Алексеевич.

— Ребенок же…

— Нет, по-моему, просто не захватило вас. Если б захватило, не ушли бы. Мило и прохладно. Над «Вертером» целые поколения слезы лили. Теперь не льют. Очерствели, что ли?

— Когда мне было пятнадцать, я лила слезы, — сказала Надя. — Честное слово.

Бурвич усмехнулся.

— Просто сейчас по-другому оценивают. Для Гёте несчастная любовь была мировой проблемой. А сейчас по-другому как-то. Черт его знает — несчастная любовь есть, но вот проблема ли она?.. Дел, что ли, больше у людей? Чем-то другим живут. Вернее, многим сразу. Работой, например. И мало кому, наверное, удается так на несчастной любви сосредоточиться… Ваш муж хирург? Я дважды хирургов писал, — сказал Бурвич. — Портреты хвалили. Купили в госфонд. А по-моему — плохо. Лица вроде похожие, халаты там, перчатки всякие, и ничего по сути. Надень вместо белого колпака кепку с синими очками — безболезненно получится несгибаемый сталевар.

— У художников лучше всего получаются портреты жен, — зевнул Алексей Алексеевич.

— Правильно. Мы их очень хорошо знаем, а если еще и любим, то чувствуем их настроения. Вот и получается. А пишешь незнакомого человека за несколько сеансов, порой никак его не знаешь и не чувствуешь… Давайте я к вам поеду, туда… в вашу больницу. Сживусь и тогда напишу хирургов. Не просто портрет, а главное… Нужно понять небо, как Сарьян. Когда стояли в Джибути, вдруг решил: в следующий раз сяду в поезд, ну хоть на Казань, и неожиданно для себя сойду на какой-то станции и стану жить, смотреть и писать. Только так напишется по-настоящему.

Надрывно зазвонил телефон.

— Заказывали Белоусовку?.. Ждите…

Бурвич и сосед вышли из комнаты.

— Говорите с Белоусовкой!..

Незнакомый мужской голос:

— Кто спрашивает Шарифова? Кто? Жена?.. А!.. — И ничего больше не слышно.

Телефонистка стучала по рычагу, там, на станции.

— Подождите, — сказала она. — Выясним.

Мысли завертелись бешено.

«Володи нет… Значит, беда…»

Через пять минут, когда Бурвич и Алексей Алексеевич уже вернулись в комнату, снова звонок — и сразу его голос:

— Надюша! Это я!.. Ты не волнуйся, но я… мне нельзя выезжать из Белоусовки… Да, неприятности! Но ты не волнуйся… Ну, экзитировала больная на столе…

— Экзитировала?

— Да… Идет следствие. Я напишу подробно, когда все прояснится… Ты знаешь, я не мастер писать. А волноваться ни к чему… Ты же знаешь, что я неуклюжий в письмах. Конечно, телеграмма дурацкая… Я еще больше люблю тебя, потому что, может, увижу не скоро… Я напишу… Ты пока лучше не говори своей мамаше. Знаешь ведь ее… Как там Витька?..

— Заканчивайте, — влез тягучий голос.

Стало тихо. Только в нарзанной бутылке шипело. Бурвич налил Наде нарзану и плохо прихлопнул рубчатую крышечку на бутылке. Газ выходил, и казалось, это муха бьется в бутылке.

— Что значит экзитировала? — спросил Бурвич.

— Умерла, — сказала Надя. — Умерла на столе.

И снова услышала, как жужжит в бутылке газ.

Алексей Алексеевич тряс ее за плечи:

— Ну! Мамаша! Берите себя в руки! Берите себя в руки!..

Надя открыла глаза и увидела, что у Алексея Алексеевича очень много морщин.

— Я беру себя… — сказала Надя. — Только все очень плохо… Он ведь еще не видел Витьку… Это я виновата. Все так получилось оттого, что я уехала сюда рожать. Если бы я не уехала, ничего бы не случилось.

— Не говорите глупостей, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну что вы выдумываете!..

— Я не выдумываю. Ведь как мы поженились, мы никогда не расставались. Целых два года. Ведь мы с ним за всю жизнь всего один раз серьезно поссорились.

Та — самая крупная в их жизни — ссора началась с того, что Шарифов разбил позолоченные часы, тещин подарок к свадьбе.

Случилось так. Строили новый дом для врачей, бревенчатый, одноэтажный, на шесть квартир. До этого белоусовские врачи жили в дряхлом доме, где когда-то была еще земская амбулатория. На двери комнаты, где сначала Шарифов жил один, а потом — когда они поженились — вместе с Надей, цепко держалась табличка с надписью «Канцеляpiя» через «i».

Еще когда заложили первые венцы нового дома, Шарифов выбрал, где будет его квартира, — в правом крыле, чтобы окна одной комнаты выходили к реке, окна другой — к операционной.

Владимир Платонович думал: «Буду оперировать ночью, Надя из нашего окна увидит: вспыхнула лампа над столом, значит, работа началась… Свет в операционной убавится, Надя подойдет к детской кроватке и шепнет: „Спи, малыш. Сейчас вернется папа, нам с ним надо побыть чуточку вдвоем. Спи. Не плачь“». Он очень ясно представлял себе это. Он был немного сентиментален. Кроватки тогда еще не было, и Надя все говорила, что с малышом лучше пока обождать.

Когда начали крыть крышу, Шарифов стал лазить на крышу, помогать. Особенно он любил работать на правом крыле дома. Терапевт Кумашенская, которая должна была поселиться в левом, ворчала, что на другой половине наверняка все будет сделано по-особому. Владимир Платонович отвечал сварливо, в тон ей: «Возьмите в белы руки топорик, и ваша половина к вашим услугам».

Было все это в прошлом сентябре. К ночи спускался туман, утром трава оказывалась седой от изморози, но днем снова разгоралось неожиданно жаркое солнце. Оно лилось густое, медвяное и словно оставалось на земле в багрянце осин, в золотых крупных заплатах листьев, падавших под клены, в каплях смолы, плавящейся на бревнах.

В тот день Шарифов вышел из операционной с кружащейся от эфира и духоты головой. Но на улице ему не стало прохладней. Солнце висело низко, грело, как большая лампа над хирургическим столом. Только на улице, в обычной жизни, можно вытереть пот ладонью, платком или рукавом гимнастерки, а а операционной стоишь стерильный, двигаешься осторожно, чтоб не задеть что-нибудь, кого-нибудь, будто ты — хрустальная ваза. И каждые пять минут просишь промокнуть тебе марлей капли на лбу.

У дома Владимир Платонович сжал в кулаке пучок стружек. Светлые, еще плакавшие клейкими слезами, они пахли лесной порубкой, где под пеньками стоят в жухлой листве подберезовики.

Обычно, идя на стройку, Шарифов снимал с руки и клал часы в карман и надевал старые свои — еще с армейских времен оставшиеся — трехпалые варежки, чтобы не поранить кожу. А тут — то ли от усталости и неожиданной жары, то ли от лесного запаха стружек и крепкого плотничьего самосада — думать забыл о часах, перчатках и многом прочем.