Всеволод Иванов - Кремль. У

— Послушайте, товарищ, — сказал он, наконец, хозяину, — правда, я поднимался по лестнице, задохнулся также и от умиротворения радио, но почему в графинчике, который стоит мирно в стороне на водяном подносике, вместо освежающего я саданул водку?

Хозяйка, — в ней вы бы прочли математически выраженное скопление доброты и мягкости, — всполошилась. Хозяин обозначил руками недоумение.

— Миша, ты же дал торжественное обещание не пить. И для гостей хотел одного вина.

— Как водка, да здесь вода, Надя. Бьюсь об заклад.

Он поднял графин, понюхал:

— Действительно, водка. Кто-то подшутил. Придется вылить.

Водке всегда найдутся защитники. Кто знает, не в расчете ли на защитника и доброту хозяйки появился графин? Ясно, что первым внес изменения в беседу о водке Черпанов:

— Зачем выливать, то есть выливать в раковину, лучше в себя. Водка способствует душевности разговора, товарищи.

Миша Некрасов пятился с графином:

— Удивительно, но каждый раз в графине вместо воды водка.

— Чрезвычайно однообразная шутка, — вставил Черпанов, — пора одуматься.

А главное, попробуй обнаружить виновника. Все хохочут.

И точно, все захохотали. Хозяйка откатила назад, в кухню за угощеньями. Водка протиснулась к своему месту. Хозяин обратился к Черпанову:

— Хорошо, брат, что пришел. Изобретатель — народ забывчивый.

— Забывчивый, когда ему не нужно командиров.

— Командиров?

— Можно начинать, Миша?

— Водку?

— Нет, доклад мой об Урале и о воздухоплавании, а также воздушной обороне.

— Обожди. Еще ребята подойдут.

Черпанов озабоченно начал буравить вздутые свои карманы. Хозяин благоговейно отошел от него.

— Восхищайтесь, — сухо, словно поджигая, прошептал мне Черпанов.

— Чем мне восхищаться?

— А известно вам, что в американском путеводителе по СССР рекомендовано, первоочередно, всем увиденным восхищаться.

— Идите вы с американцами! Они думают по-своему, а я хочу — восхищаюсь, хочу — нет.

— Тогда отодвиньтесь.

Я отодвинулся — и толкнулся в М. Н. Синицына. Да, стоял передо мной М. Н. Синицын в коричневой своей куртке, с красно-синим огрызком карандаша в кармашке, с морщинистыми своими губами, которые он постоянно раздувал. Не могу похвастаться, чтоб он обрадовался мне.

— Вернулись? — спросил он уныло. — Отдохнули? Все отдыхаете.

— И не уезжал.

— Пристроился на другую службу? И верно. Склочное у вас место. Тупицы какие-то сидят. Тебе-то, небось, нечувствительно, а свежему человеку неприятности сплошь. Доктор, Матвей Иваныч, пишет тебе?

— И доктор не уезжал.

Мне казалось, что М. Н. Синицын должен бы чувствовать побольше интереса к своему делу, потому что мое сообщение о докторе его ничуть не взволновало.

— Болен, что ли? — сказал он вяло, явно стараясь сбыть с рук скучный разговор.

— Влюблен.

М. Н. Синицын сунул трубку в рот:

— Бывает. Ты тоже влюблен. Любопытненько.

— Не помещается.

Он оглядел меня с легким пренебрежением:

— Где и поместиться. Тебя, брат, зажечь как мокрый торф — запутано и запугано. Средним числом сказать — трепло ты, Егор Егорыч. Но, возможно, высохнешь. — Он пустил мне дыма в нос, раздул губы. Я привык к его грубой манере говорить, а сейчас даже она забавляла. — На чем мы прошлый раз-то остановились?

Я знал, что, если он зарядит рассказывать, так на весь вечер. Его надобно уметь прервать в самом начале. Я спросил о первом попавшемся в голову:

— Как у вас там больные? Юрьевы, ювелиры.

Он провел трубкой вкруг своего лица, затем вкруг моего, а после выкрутил чье-то воображаемое лицо близ себя:

— Чудак ваш профессор-то оказался.

— Но не вредный чудак?

— Вредный чудак ты, Егор Егорыч. Если у меня фантазии в действиях, так у тебя в мыслях, постоянно. Хуже нет человека, который имеет страсть верить и внимать всяческим фантазиям, не умея их отсортировывать, откидывать от них обывательщину. Ну что вот тебе эти ювелиры, поддеть ты меня хотел, да?

— Чем же мне вас поддевать, Синицын?

— А тем, что профессор твой меня вытурил. Фантазия, говорит, у вас чрезмерная. Или я, говорит, или он. Какая я научная величина? Ну и сняли. Пойду теперь учиться. Я твоему профессору лет через пять такое шило вставлю…

Он показал при посредстве трех пальцев, какое шило он вставит профессору Ч., директору нашей больницы.

— По-моему, профессор раньше не вмешивался в хозяйственные дела.

— А зачем ему вмешиваться? Мы на иной почве разошлись. Я еще до отъезда директора да и доктора Андрейшина, им обоим, предлагал снять ювелиров с постельного режима и поставить возле труда и станка. Ах, как можно! Болезнь явная, говорит профессор; надежд нет, пусть помирают. Болезнь неизвестная, говорит Андрейшин, надо их душу расковырять: откуда эта корона и что это за корона и из чего она? Любопытненько.

— Из часов, полагаю, — подзадорил я его. Рассказ его меня чрезвычайно увлек; я весь, сами понимаете как, затрепетал трепетом.

— Из каких таких часов, ты полагаешь?

— Из ящика часов, которые украли в ювелирной и часть которых нашли у братьев Юрьевых.

— Противно смотреть, а не только что слушать. Что ты знаешь? Сухаревские сплетни. В газетах читал? Нет. Не было золотых часов.

— Были.

— Я тебе утверждаю, не было. Когда-то, года три назад, уперли у них из мастерской пять часов. Но не золотых, а фальшивого золота. Заподозрили одного сударика, из служащих, обыскали, не нашли. Поведение показалось подозрительным, все же не вытурили, посмотрим, дескать. Он скоро и сам смотался. Теперь представь, гуляют Юрьевы по Сухаревке, скупают разную чепуху. Корону-то они, верно, желали делать. Знакомятся они с молодыми людьми. Не купят ли, говорят они, часики? Золотые. Не можем, говорят, найти покупателя и рискнули в Сухаревку обратиться. Ювелиры знают, как ловят сухаревцы различных дураков. Пожалуйста, говорят, только не к вам на квартиру смотреть, а к нам. К удивлению, молодые люди согласились. Приходят к ювелирам. Наследство, говорят, получили — и выворачивают из бумажки. Юрьевы смотрят: батюшки мои, клеймо и номер известные! Краденые! Однако, будучи добрыми, с одной стороны, с другой, из-за спешности предстоящей работы желая отделаться от неприятностей, говорят, прищуря глаза: объясните, пожалуйста, откуда у вас часы, когда они клейма нашей мастерской. Парни — трах ювелиров по зубам и, покинув часы на столе, — в двери. Ювелиры за ними. Те в трамвай. Они в следующий. Опять-таки по соображеньям, высказанным выше, с помощью милиции остановить их не желают, а жаждут полной исповеди. Те в подворотню, эти, осторожненько — как бы не подкололи — к подворотне, а оттуда перед ними — шварк девица-раскрасавица. Любопытненько.

— Сусанна?

— А черт его знает, кто. И парней-то я вылечить вылечил, но еще насчет расспросов блюду осторожность. От этого и успех леченья, и вся моя репутация может пострадать. Если загублю их, конечно.