Всеволод Иванов - Кремль. У

— Возьму, Гурий. Не христианский ты мне спор предлагаешь, кажись, но ты ученый, тебе видней.

— Но в сердце нашем Христос, он разрешит всякие споры и поможет нашим похищениям от смерти ее жала!

— Смерть и причины ее неразборчивы для нас, Гурий, так же, как и для рыб невод: смотрят — ноги каменные, туша конопляная, голова деревянная, а ловит.

Агафья стояла, решительная и нежная. Гурий поклонился ей изумленно. Ворота распахнулись. В дом вошло несколько человек, очень просто и грубо одетых. Гурий узнал их, это были «калейники», единственные сектанты, которым община согласилась продать библии и о которых, по непонятным причинам, не упоминалось на общем собрании. Их громадные сапоги обильно смазаны дегтем, приготовлены к далеким зимним походам, их бороды выцвели от солнца и головы всегда наклонены. Сермяжный Тибет!..

— Напрасно ты бежишь митры, Гурий.

— Дальше узнаем, Агафьюшка, спаси тебя бог.

Стемнело. Домника Григорьевна вынесла на крыльцо лампу. В горах видно было зарево. С Ужги донесся плеск весел лодки, и четыре голоса, то повышаясь, то понижаясь, прокричали: «Па-аром!..» Все прислушались, и И. П. Лопта сказал грустно:

— Наши певчие из собора…

о том, как пробовали мотоцикл; как Захар Лямин решил привести в действие свою думу; как Вавилов посетил пленум горсовета Мануфактур; как мучился Гурий, ища смирения, и как Вавилов пришел к Императорским прудам

В клубе Мануфактур стрелковый инструктор обучал комсомольцев. Все утро пыхали выстрелы. Клуб находился в запущенном парке, изобиловавшем искусственными прудами, похожими на заигранные карты, были они некогда четырехугольны с замысловатыми гротами, островками, подстриженными деревьями по берегам, и, по преданию, начало им положил император Петр, и назывались они долго Императорскими, теперь они настолько заросли и запущены, что даже не имеют названия, словно лужи. В парке появились овраги, того и гляди, явятся болота. Вавилов помог выгрузить рояль, распаковал его; после стрельбы ребята обещали прийти смотреть мотоциклет. Вавилову не терпелось, он направился на стрельбище. Ребята любовались дымом, покрывавшим вершину Туговой горы. Ребята заметно дичились Вавилова, — они говорили с ним неумело покровительственно. Долго придется Вавилову искать их дружбы!.. Он записался в очередь на стрельбу, вернулся в клуб, велел сторожу раскрыть все окна. Клуб стоял на дамбе, Вавилов выглянул в окно, — саженях в четырех внизу плескалась о плесень дамбы Ужга, кустарник рос среди кирпичей. И клуб был тоже запущен, в углах осел, трещины; зимой, говорят, нестерпимый холод, и посещение, судя по отчетам, «падает до минимума». Требовать же постройки нового клуба сейчас, когда набирают третью смену и когда особенно обострился жилищный вопрос, безумие… Вавилов избегал даже думать об этом.

Вавилов вспомнил о присланном мотоциклете и о том, что ему, Вавилову, до зимних холодов надо явить предельную силу для того, чтобы привлечь рабочих в клуб. Он оторвал от папки своей кусок картона, написал «проба»; сторож помог ему выкатить мотоцикл на дорожку; Вавилов вскочил, раздался оглушительный треск по парку; поднялись тысячи ворон, — мотоцикл он направил к стрельбищу; сторож бежал позади с жестянкой: Вавилов забыл налить бензин. Сторож упал, поскользнулся — лето оканчивалось обильными и теплыми росами, — жестянка опрокинулась, сторож поднялся, пугаясь, он вылил весь бензин себе на колени. Винтовки и хохот окружили Вавилова. Сторожа послали в правление за бензином; теперь надо было полдня искать зав технической частью, затем директора или пома — для резолюции. Вавилов сразу засторонился от комсомольцев, переписал свою очередь на стрельбу, — пошел к пруду, самому запущенному, подле которого был глубокий овраг, пруд этот, угол которого украшала береза, похожая на вилку, он мысленно отметил цифрой четыре. Подле березы имелась крошечная лужайка с песком, и несло густой и теплой прелью из оврага. Вавилов положил под голову кепку, и, как всегда, когда огорчение скучало в нем, он мгновенно заснул. Ему часто снился один и тот же военный сон… Теперь этот сон прерывало тонкое мяуканье котенка, он даже видел — котенок голубой и лезет к нему под бок, и талия у него, у Вавилова, столь тонка, что котенок легко проползает под него. Трава шелестела, комсомольцы шли к нему, — сторож, должно быть, вернулся. Он слышал все и не мог проснуться. Тревожило его и то, что ребята разговаривают испуганно. Руку его скрючила холодная боль. Он с трудом открыл глаза. На руке и на плече лежала свинцовая лента. Лента быстро из свинцовой превратилась в серую. Он вспрыгнул. И когда он уже стоял на ногах и упавшую змею бил прикладом комсомолец, — по нему загалопировал страх. Он натуженно сказал: «Вот, ребята, какие у нас черви водятся», и сам он и другие поняли, что смелость не вышла. Комсомолец, убивший змею прикладом, передал ему винтовку и сказал: «Твоя очередь», и сторож подошел, осторожно держа банку с бензином. Вавилов закинул винтовку на плечо, взял у комсомольца патроны, которые тот испуганно вставлял в винтовку, когда увидел змею, и так же испуганно вынул, когда ударил первый раз прикладом.

Вавилов сел. Комсомолец, передавший ему винтовку, извиняющимся голосом сказал: «Оружие-то мешает», и он, как и все, вдруг посмотрел в горы: оттуда пахнуло дымом, военный задор овладел Вавиловым. Он поправил винтовку и спросил: «Ребята, что горит на Туговой горе?» «Лес», — ответил один. «Торф», — сказал другой. И потому, что Вавилов сидел на мотоцикле, с винтовкой за плечами, они отвечали быстро. «Узнаем точно», — сказал; Вавилов, пуская машину. И когда мотоцикл уже выскочил на шоссе и какой-то мужик натягивал вожжи брыкавшейся лошади и солома накренилась у него с воза, — Вавилов вспомнил, что сегодня на стрельбище обещал привести свою племянницу мастер Ложечников, тот, который был долго судьей, и тот, с которым Вавилов сильно желал побеседовать и перед которым Вавилов-то и желал покрасоваться ездой на мотоцикле, так как говорили, что Ложечников большой любитель новостей и чудес, да и сам-то он видный чудесник. Мысль о Ложечникове проскользнула, сожаление исчезло, — Вавилов собирал и вспоминал обрывки тех разговоров, которые помогли бы найти ему дорогу на Тугову гору к слободе Ловецкой, а оттуда к пожару.

Он вспомнил: дорога поворачивает мимо каменной дачки господ Тарре и мимо кирпичного столба. Он увидал дачку, кирпичный столб, он повернул. Проселочная дорога пересекала осиновый лес. Машина ныряла в овраги, строчила по гатям, недавно насыпанным, — возили сено и хлеб с полей. Он пронесся по мосту через речку Ужгу, — мотоцикл пересчитывал уже ели. Вавилов прибавил скорости. Еловый лес белел мхами. Верхушки елей перешибал дым пожарища. Начала изобиловать сосна, руль отблеснул желтыми стволами. Заяц ошалело воткнулся в поляну, напуганный дымом, треском мотоцикла, дорогой, которая стала уже прятаться в дыму. Вавилов миновал зайца, поляну, ветки, — они ему почудились, — с искрами хрустели под ним. Он плутал. Но он мчался, трепеща страстью движения, и был уверен, что смерть только сможет остановить его. Мотоцикл жадничал, рвался, — лес наполнился низким и коричневым дымом, среди дыма стройно шли сосны, шепеляво шелестя: «Ждали-пожидали». Вавилову некогда ими любоваться, он исполняет приказ. Он прибавил еще скорости, стрелка прыгнула… Мотоцикл перестриг гнилой ствол и потрясся в песчаную яму, застрял. Вавилов выкатил его.