Всеволод Иванов - Кремль. У

Монахи попросили чаю. Они говорили, что им защищать неудобно, но все-таки они лишаются работы, если отказаться печатать библию, да и глупо, сколько бумаги перевели. Вавилов обрадовался, видимо, его предложение [о прекращении печатания] удалось, он писал и делал даже соответствующий доклад, и всегда приятно сознавать, что несколько твоих докладов не прошли даром.

— Вот и они тропы прокладывали! — воскликнул адвокат. — По примеру коммунистов был воскресник, — но как… — Он запел фальшиво: — «Позарастали стежки-дорожки…»

Монахи смущенно захохотали.

— Конечно, она возвышенный человек, — сказал один из них. — Вот именно, вот именно, мы, преисполненные негодованием, хотим ее снизить, а она возвышается гордо. И мы возвышаемся до нее!.. Тянемся!

Он был сильно пьян. Он крепко пожал руку Вавилову и многозначительно сказал:

— Бодрствую.

Вавилов, узнав о прекращении печатания библии, пошел в коммунотдел; тут он прошел в комнату к Колпинскому, и по тому, как он поздоровался с ним, и некоторому подобострастию, проявленному им, он понял, что Колпинский совершенно обезоружен. Он понял, что если Зинаида хочет подчеркнуть свою гордость — и то, что она нимало не дорожит мнением Вавилова, она должна прийти. Она, действительно, пришла. У нее был враждебный вид. Она сказала Вавилову:

— Мы создали комиссию, мы переселили служащих, но разбирать Кремль мы сочли пока не важным, положение с квартирным вопросом не столь напряженно, как вы думаете.

Вавилова она разозлила. Он воскликнул:

— Черт возьми, вы меня принимаете, кажется, за прожектера, который пишет заявления и предположения, а вы их кладете под сукно, ограничиваясь самыми легкими.

Она возразила:

— Вы прожектер и есть! — Но, увидев торжествующее лицо Колпинского, сказала резко: — Простите, я не так сказала. Ты мечтатель и карьерист, Вавилов. Мы здесь, четверо, — люди свои. Вот Витя всецело присоединяется к твоему протесту и твоей кампании о печатании библии, но то, что ты предлагаешь, — прости — вздор, мы должны просить ассигнования строить кирпичный завод, а не разбирать церкви.

— Посмотрите в окно! — воскликнул Вавилов.

Петя Голохвостов остановился на пороге.

— Уже оттепель. С каждым годом все больше и больше разливы Волги затопляют низину. Ткачи живут в отвратительных хибарках, их сносит. Ваш коммунотдел тоже затопит, разломает ваши столы и пишущие машинки разобьет о ваши головы, если вы не будете принимать мер.

Вавилов догнал П. Голохвостова и сказал, чтобы он нажимал на прекращение печатания библии — он сдал уже в набор газету. Газета, может быть, не пойдет — да и Литковский должен бы сделать ее погрубей и поинтересней, но он чиновник и будет уделять время только производственной работе — и получится технический листок, а надо сатирический.

Вавилов чувствовал воодушевление, П. Голохвостов понимал, что его можно и ненавидеть и любить, — и Зинаида была права, что пожертвовала им. Она ему рассказала о странном своем чувстве, которое она хотела переключить на Колпинского, но получился анекдот. Вавилов подождал Зинаиду. Они стояли друг против друга, преисполненные любовью и ненавистью. Он вспомнил то, что она сказала, и она понимала, что была неправа, но не имела сил в этом сознаться. Она хотела поблагодарить его за Колесникова, но сказала только:

— Приходит к вам Колесников?

— Изредка, — ответил он.

Она, собственно, шла перед ним извиниться, сегодня ее подруги были заняты — и вечер у нее был свободный, и можно было б его пригласить к себе к чаю, но злость охватила ее, едва лишь эта мысль сформулировалась в ее сознании. Она представила, как сидит он, самодовольный победитель, самовар и его волосы одного цвета, — и злость охватила ее. Она сказала:

— Да, Вавилов, еще раз тебе говорю: с Кремлем и с церквами ты не прав. Пока!..

— Пока, — ответил он — и вышел.

Она вошла в кабинет и, обращаясь к женщинам, сказала:

— Кто следующий?

Когда ушел Е. Дону и когда Е. Бурундук пришел с докладом, что наконец С. Гулич ушел из Кремля за тем, чтобы совершить убийство и он только хочет зайти попрощаться, тот зашел и прощался чрезвычайно напыщенно; он был очень огорчен — он думал, что его расстреляют, — и только чтоб не выдавали, что он бандит, чтобы не по совокупности, если он засыпется, — и когда он ушел, и Е. Чаев и Е. Бурундук с тревогой проводили его до ворот, Агафья поняла, что она действовала неправильно и что С. Гулич не убьет, а если кто убьет, так убьет Клавдия, у которой, наверное, какие-нибудь гнусные расчеты на этот счет, и что самое главное, — она хотела поговорить с Е. Дону ласково, польстить ему, похвалить его, что он хороший мальчик — и как это хорошо, что он так любит отца, а он действительно был хороший, но замученный вечной дразней — «францужонок», «брошенный» мальчик.

Агафья чувствовала, что начала зазнаваться и что ей необходимо приобрести несчастия, и она решила их приобрести. Она пошла, очень расстроенная, она видела, как закрывал ворота совершенно ослабевший Е. Чаев; она себя нервно чувствовала, да и все нервно себя чувствовали, понимая, что дело неладно, и, хотя она не верила, что С. Гулич — убьет Вавилова, но все-таки ей хотелось, чтоб тот умер.

Она вспомнила, как Е. Чаев рассказывал, как Клавдия надсмеялась над ним по поводу того, что он не мог открыть и закрыть ворот, — и Агафья увидела щель, которую он тщетно старался закрыть, — и она была довольна, что он не может закрыть, тем более, что она сегодня чувствовала к нему омерзение, так как он семенил и старался влезть в добрые. Ее у собора встретил Устин, протоиерей, он ласково улыбнулся и сказал, что возвратился из уезда о. Гурий и что съезд мирян состоится через две недели, самое позднее — через три — к тому времени будет напечатана библия: можно даже слегка подзадержать печатание библии, но лучше съезда не отсрочивать, так как, не говоря уже о скопившейся массе вопросов, возможна ранняя весна, и если будет распутица, а уезд велик — то съезд может задержаться, что не в наших интересах, ибо нам требуется епископ. Зачем о. Гурий ездил, кто его посылал? Она не была на этом собрании, ей нездоровилось. Она почивала с Еварестом. Она с ненавистью смотрела, и туда же смотрел протоиерей Устин. К нему спустилась Даша, а протоиерей Устин, как бы утешая Агафью, добавил, что за последнюю неделю наблюдается приток верующих в общины, священники уже не пойдут скоро за подаянием по прихожанам, да и библия несколько вознесет наш приход. Он с гордостью сказал, как он сам правил корректуру, да и вообще — она действует правильно, что на съезде необходимо настоять — и надо думать, что голодающие батюшки города будут за нее, или, вернее, за предложение Евареста, чтобы подальше от смущения мирян увести о. Гурия. Агафья взяла с собой Дашу, которая сообщила, что Л. Селестенникову плохо. Он вызывал сына проститься или помириться, но сын теперь на Мануфактурах и дрожит — как бы его не уволили за происхождение. Она спустилась, сопровождаемая Дашей, вниз по горе.