Всеволод Иванов - Кремль. У

о том, как Колесников встретился со своей женой, которая ждала его семь лет; как маховик смеялся в большом и голубом окне; как Иван Лопта приказал сломать забор и составил опись и что говорили об этом и о другом «четверо думающих»

Профессор — не вождь, для него и подворотня окоп! Он готов был сознаться в этом, когда увидал бегущего по рвам к мосту медведя. Капитан Б. Тизенгаузен имел мужество высказать: «Шесть лет стою я на пароходе «Полярное сияние», и что же мне о нем говорят: по Волге он не ходок, рассыплется, а в реку Ужгу спустить нельзя, ибо учреждения не берут на себя задачи разобрать мост и пропустить мой пароход, который бы и крейсировал от Мануфактур к Кремлю. Я пытался пройти несколько раз в половодье, но какое здесь половодье — вода по колено, едва заливает Ямский луг!» И адвокат И. Л. Буценко-Будрин смог резонно возразить капитану: «А что и кого и по какому тарифу вы будете перевозить?» Но капитан Б. Тизенгаузен сказал, еще раз вглядываясь в рвы морскими своими глазами: «Несомненно, это ревущий медведь!» Медведь уже мчался по рву, подле чайной. Он ревел, и вокруг него визгливым сиянием кружилась цепь, и человек замер на нем. Кони ломовиков сорвались. Профессор бросился на мост. Кремляне из чайной тоже устремились к мосту. Все почему-то думали, что спасение в воде и что медведь кинется вверх, в Кремль. На мосту от зари еще цвели корни арбузов и недоеденные огурцы. Люди спотыкались о них. Под мостом кочегар и единственный помощник капитана Тизенгаузена качался в лодке: он каждый месяц проверял, не покачнулись ли сваи, не пора ли разобрать мост и не пора ли сообщить об этом очередным владельцам парохода, ибо каждый год пароход невидимо переходил из одного учреждения в другое. Сам капитан Тизенгаузен отстал от профессора; капитан стоял и думал: развинчивать ли ему железную ногу для обороны или же ограничиться пинком медведю? Кочегар крикнул, чтоб капитан прыгал в лодку, на это капитан Тизенгаузен вполне нравоучительно ответил ему, что прыгать вредно, так как он пробьет своей ногой борта и даже дно лодки. И тут-то вот профессор З. Ф. Черепахин наконец-то получил возможность говорить с Лукой Селестенниковым, который вышел из чайной и, спокойно идя по мосту, как будто не замечая суматохи, встретил сына своего, служащего Мануфактур, инженера Трифона Селестенникова. Сын ехал на извозчике, одёр коего неустрашимо плыл по мосту навстречу медведю, всем своим существом показывая, что ему равно издыхать: от голода или быть задранным медведем. Трифон Селестенников сказал отцу то, чем хотел профессор начать свой разговор и чем он не начал, так как тело его ослабло и обвисло. Он даже не нашел сил крикнуть кочегару: «Разрешите мне прыгнуть в лодку?»

— Я удивляюсь, отец, у тебя свидания в Москве с наркомами, мы ждали твоего возвращения через неделю в Мануфактуры, а ты, при непонятных для меня обстоятельствах, слез в Кремле, а?..

— Я очень признателен, Трифон, что, кроме винтиков в машинах, тебя интересуют винтики, которые приводят в движение людские жизни. Ехал я на пароходе и думал, что раньше люди строили дворцы, надежда найти в них счастье одушевляла их, — так сказать, ныне же строят машины, и сие одушевляет их. Тоже надеются на счастье! Оптимизм — он неистребим, дорогой. Я подумал, что не стоит мне бросать мои плоты и выгодную работу с Иваном Петровичем Лоптой и к тому ж что-то не хочется тебя спасать и делать хлопок. Руками дураков, подумал я, ловят змею — и слез в Кремле. К тому же, на пароходе и стерлядь тухлая.

— Ты притворяешься, Лука, я знаю, какие мотивы руководили тобой, когда ты слез с парохода. Я проверю, и едва ли ты меня увидишь, если подозрение мое окажется правдой. Кто тебе передал записку от Лопты на пароход?

Лука Селестенников не ответил сыну. Он только пробормотал что-то вроде того, что, мол, не сам ли ты, Трифон, охвачен искомым тобой волнением, и Трифон, больше почувствовав, чем услышав его слова, велел извозчику повернуть. Толпа ринулась, унося с собой профессора к чайной, у которой пал медведь. Медведь задохнулся. Человека, которого он волок на себе, отливали водой. Змея уползла в лопухи, ее искали мальчишки. Лука Селестенников, сердясь на сына и на себя за неудачный и лживый разговор, пытался полюбоваться плотами. Их приплыло много; шли в обход их, за милостыней, нищенствующие ужгинские попы. Они шли, подбирая рваные рясы, и рясы все-таки шелестели, задевая съежившуюся кору, отскочившую от бревен, только что выброшенных на берег. От бревен пахнет глиной, и вода маслянисто виснет на зеленоватых боках их, на боках, которые много дней колыхались по водам Ужги.

Вавилов поступил на фабрику. Парфенченко, как и сказал, встретил его в десять, скучным голосом расспросил Вавилова о прежних работах и дал к директору «служебную записку». Вавилов понимал, что нелепо идти к директору, который только что отказал, и он направился к его заместителю. Заместитель черкнул поперек: «Согласен». Вавилов подумал, что на этот раз ему удастся освободиться от присущей ему не то что боязни машин, а вроде желания обойти их. Дабы рассеяться, к тому же и похмелье стряхнуть, — он согласился пойти с Колесниковым, который наконец решил посетить свою жену Зинаиду, старшую дочь одного из «пяти-петров». Колесников сказал, что жена первая должна прийти, но Зинаида не шла. Колесников шагал хмуро, и видно было, что взял он с собой Вавилова лишь для того, чтобы тот рассказал четверым, как Колесников умеет обращаться с женой и тестем. Колесников писал жене большие хвастливые письма о занимаемых должностях, о карьере, а карьера обещалась, а на самом деле протекла где-то за спиной Колесникова.

Колесников был взят в дом «пяти-петров», когда они начинали строить первый дом старшему Петрову, Колывану Семенычу. «Пять-петров» рассчитывали на розовые руки и сильное туловище Колесникова, а он, после полугода гульбы и мечтаний, встретив на ярмарке «троих думающих», пошел с ними четвертым. Зинаида осталась одна, ждать. Она ждала, и вот, идя сейчас к «пяти-петрам», Вавилов думал, почему она ждала? Собой, как говорили, она была и крепка и хороша; ему любопытно было на нее взглянуть. А кроме того, сегодня, когда он сознавал свою жизнь несколько устроенной и когда он мог быть к себе несколько осуждающ, он согласился с мелькнувшей мыслью, что его всегда прельщала состоятельность и жадность людей к деньгам. Он извинял это в себе, так как ему за всю его жизнь денег видеть пришлось мало, жалованья он никогда не получал больше тридцати рублей в месяц, а когда на последней службе пообещали сорок пять, он был сильно доволен.

Колесников самоуверенно вошел в дом. Зинаида была действительно хороша, особенно удивляла в ней превосходная шея, да и голос у ней был отличный, и платья она любила носить такие, которые показывали ее шею и как бы обнажали голос. Колесников попросил сразу же водки; с хохотом, неумело, стал врать, как четверо устроили Вавилова и как они напугали А. Парфенченко, поймав его у Клавдии-сорокарублевой, и Парфенченко принял Вавилова, будто высококвалифицированного, без биржи. Зинаида, откинув назад голову, внимательно слушала и внимательно приглядывалась к Колесникову. Ее недавно выбрали цеховой делегаткой, и ей хотелось рассказать Колесникову, что ее кандидатуру хотят выставить от завода, в числе других выдвигаемых ткачих, в уездный и городской советы. Ей было противно смотреть на рыженького задорного человечка, которого Колесников привел с целью похвастать своей силой перед «пятью-петрами», и еще ей было противно смотреть потому, что у нее скользнула мысль о том, что не напрасно ли она ждала и верила письмам мужа семь лет! И чем дальше, тем больше Вавилов возбуждал и в ней и в «пяти-петрах», сидевших рядком на венских стульях, негодование и отвращение. Вавилов находился в доме старшего из «пяти-петров» Колывана. Угощенье готовила младшая его дочь Вера, та, которую встретили на шоссе Гурий и его отец.