Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

— Тю-ю, да чего ж ты плачешь? Живой все-таки пришел.

Его выбрали бригадиром. И он ходил по своим бригадирским делам (перешиновка колес, ремонт хомутов и плетней) в той самой форме, в которой был снят на фотографии. На проверку она оказалась обыкновенной гимнастеркой, сильно выгоревшей на солнце и отбеленной в хлорке.

Прибежав в обед домой, дядя Миша доставал из-за зеркала синюю тетрадь собственных стихов и перед тем, как схлебнуть первую ложку горячих щей, успевал процитировать:

Ему все время мерещились какие-то аудитории и институты, в которых он будет скоро учиться.

Вечером, возвращаясь с поля, он брал гармонику и, усевшись под окном на принесенное полой водой бревно, пускал такую заливистую дробь, что начинали звенеть стекла в соседних домах. Играл долго, до полуночи, в дом его уводила жена Маруся.

— Ну чего ты разливаешься? — ворчала она. — Не молоденький уже, чай, чтобы до утра на гармошке звенеть.

Дядя ревел гармошкой, нажимая на десяток голосов одновременно, дурашливо выкидывал коленца ногами и пел частушки:

Ближе к осени стали появляться другие мужики. Возвращалось их немного, но они работали основательнее тех, кто оставался в деревне, и невольно думалось, что и все, кто полег на фронтах, были такими же и что многое потеряла страна на людской гибели.

Отец пришел в декабре, уже по снегу.

На дворе настаивалась стужа, в промерзших стеклах искрило, когда в окно постучали. Мы жили в просторной избе — однажды в ней ночевали даже цыгане, — но на этот раз мать заупрямилась. Ей показалось, что снаружи разговаривают сразу несколько человек.

— Стучите, не стучите, а не пущу, — отрезала она.

— Покаешься, — вкрадчиво-уверенно ответили за окном.

— Не покаюсь!

Но тут в разговор, не выдержав, вмешался мужской с хрипотцой бас: «Да открывайте же!» Мать в сенцы словно ветром сдуло. А еще через мгновение посреди избы стоял мужчина в шинели с темным от мороза и щетины лицом, пытаясь негнущимися пальцами развязать на шапке тесемки, а вокруг суетились, помогая ему, и плакали женщины.

Утро следующего дня началось солнечными зайчиками на лезвии бритвы. Мать гремела в печи ухватами, поглядывая в передний угол, где, белея нижней рубахой, брился отец. Лицо его, с небольшим порезом на щеке, на глазах приобретало приятную чистоту и сухость…

Придя со двора, где она поила скотину, бабушка, отцова мать, долго смотрела на бритье.

— И что ж теперь будешь делать, Афанасий? — спросила она.

Отец, собирая бритвенный прибор, ответил не сразу:

— Там видно будет.

А вечером грянула встречальная.

Ревела дяди Мишина гармоника. Счетовод Сергеев, хромой с войны, прыгал на одной ноге, стучал в воздухе костылями и пел:

Бабы, накинув поверх кофтенок на жаркое потное тело пальто, выбегали на улицу реветь. За дверью в сенях плакал семнадцатилетний Иван Борисов, отец которого не пришел с войны.

Председатель Должик, оставшийся в селе по брони, доказывал отцу:

— Ты думаешь, я не просился туда! Просился! Не пустили. Да оно и понятно: много ли с вас, добреньких, возьмешь. А я фронт кормил. Фронт! Это не каждому под силу.

Дядя Миша, слушая его, переставлял с места на место пустой стакан и морщился.

— Знаешь, — улучив минутку, шепнул он на ухо отцу. — Дед Казанкин вернулся, отсидел срок.

— Да-а? — удивился отец. — Ну и что?

— Как что? Это они тогда с Никитой Ульяновым в коллективизацию отца утопили и колхозные конюшни сожгли. Одну дверь только и удалось спасти.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Бить нужно по морде сволочей, чтоб другим не повадно было.

— Тебе бы все бить, — вздохнул отец. — А жизнь, она сложней. Теперь и дед уже, небось, не тем стал — остыла злость за отобранный в тридцатые годы домишко. А об Никите даже и говорить нечего — погиб ведь он в войну за советскую власть, Никита. И судить кого бы то ни было своим судом нам с тобой никто такого права не давал. Мне, понимаешь, тогда его, дурака, жалко стало. А как везли его через мост, помнишь? Зима, снег за машиной крутит, а сзади мать его, Офросинья, бежит, на коленки падает, руки протягивает…

— Ты — добрый! — усмехнулся дядя Миша. — И когда тебя в переулке встретили, ты с револьвером в руках убежал.

— Да, убежал, Перестреляю еще, думаю, пьяных дураков. А так, может, опомнятся… Да стрелял я, стрелял! — перебил он себя, видя насмешливый взгляд дяди Миши. — Где надо… И не хуже тебя.

Отец потрогал ордена на груди.

— Это — там. — Дядя Миша кивнул головой куда-то за плечо.

— А ты хочешь, чтобы сейчас и здесь?

— Вот в этом и есть наша слабость, — сказал Михаил. — Им все позволено, а мы сами себе руки своей порядочностью вяжем.

— Как сказать, слабость это или сила. Народ выбирает справедливых…

— Афанасий! — закричали в это время отцу. — Почему не пляшешь? С такой войны вернулся — и не плясать?

Отца схватили за руку и потянули на середину избы. Он, упираясь, сделал несколько неловких движений по кругу, закричал:

— Эх, она!

Все засмеялись и захлопали в ладоши.

С этого вечера жизнь потекла по-новому, с отцом.

…Зима стояла снежная, глубокая. Речку почти вровень сровняло с берегами. На горбатом сугробе, с которого сбегала к проруби тропинка, качали ветками в белом инее тополя.

Отец выходил в рубахе без пояса во двор, заглядывал в холодные кладовые, где давно ничего не было, лишь в пустых коробках возились мыши. Когда он возвращался в избу, от него пахло снегом и морозной древесиной. Глядя за реку, он держался за опору скворечника, на которую пошло деревце, срубленное целиком.

Потом отец завел себе ружье. Он смазывал и чистил его, отливал, присев у печки на корточки, дробь, забивал в латунные гильзы пыжи. Чаще всего с охоты он приносил зайцев. Брошенные у печки для оттаивания, они распространяли холод и пачкали кровью пол.

Однажды за отцом прибежали. Зима подобрала корма, и по распоряжению Должика часть скота перегоняли на старые пастбища за рекой. От множества родников лед под толстыми шапками снега истончился, не выдержал и несколько быков легли животами в шевелящиеся донные пески.

С реки отец вернулся только к вечеру, в грязи по самые глаза, полы его шинели покрылись ледяным панцирем.

— Что он за мужик, Должик? — спросил отец у дяди Миши.

— А кто его знает! В войну, говорят, и в самом деле показал себя неплохо, а сейчас избаловался, что ли, на людей покрикивать стал. А что?