Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав

Саватеев сначала вообще отказывался писать, потом не мог выбрать свободного времени, а вот сегодня собрался и пошел. Потому, наверное, что прежние его неотложные дела, связанные с переездом, подысканием работы для жены и ремонтом жилья, остались, наконец, позади. Ну, может быть, еще потому, что не любил он числить за собой неисполненных дел, которые представлялись ему иногда в виде черных полос, тянущихся за ним во времени, и избавиться от которых можно было лишь переделав их. А вот сейчас выяснялось, что имелась и еще одна причина, нечто вроде сердечной смуты — потребности побыть некоторое время вне обычной обстановки, встретиться с новыми людьми и так что-то проверить в себе и вне себя.

Сначала шагалось легко. Солнце светило. С полпути стали попадаться ребятишки, идущие из маленьких деревень на занятия в Кирсановскую школу. Свежесть стойкого похолодания в воздухе приятно бодрила. Да и места, которыми шел Саватеев, были знамениты: ведь именно этими невысокими буграми, песок на которых словно нехотя укрывали редкие кусты застарелого ковыля, проходила когда-то граница Руси и глиняно-карагачевой, раскаленной солнцем, угасающей в ханских распрях Азии.

Мало того, здесь же проходила еще одна граница — меж двумя казачьими общинами, новой и старой. К старой принадлежала «древняя» казачья старшина — богатейшие семейства Бородиных, Синельниковых, Твороговых. А, в другую, образованную позже для охраны грузов соляного пути, входили беглые людишки из коренной Руси. В реестры этой общины верстали даже киргиз-кайсацких инородцев, даже выигранных в карты полковником Бородиным холопов барина Мертваго.

Меж старой и новой общинами тянулась «розь» — из-за водопоев, сенокосных угодий и рыбных тонь. Старшина одолевала — и вскоре даже здесь, на вольной границе, от утеснений стало трудно дышать. А до этого хоть немногим, да вольнее была здешняя жизнь, и потому бежали сюда из густонаселенных московских земель, селились в порубежной степи и жили так, сколько могли, без властей и податной тяготы, воюя со зверем и степными буранами, отражая набеги кочевников с бухарской стороны.

Это было так по-русски (насколько помнилось Саватееву, такого явления, как казачество, в других землях не наблюдалось) — уйти в степь или тайгу, иногда даже сжечься в скиту. Потому что легче терпеть нежилую степную нудь, биться со зверьем или воинственными соседями, чем навести порядок в собственном доме, осадив того, кто от природной ли жадности, податливой совести или изворотливых хитростей неразвитого ума торопился быстрее взобраться на шею соседу.

Только так ли это? Так! Люди, подобные Твороговым и Синельниковым, — глупы и недальновидны. Каждый из них уверен, что уж его-то кусок, вырванный им у другого, ровно ничего не значит, и жестоко ошибается. Он и не догадывается даже, что так же думает и другой, ему подобный, и третий. Они все так думают, сколько их ни есть на свете. И потом летят всем скопом в тартарары, унося с собой, к сожалению, и тех, кто в тысячу, в миллион раз лучше их. Давно ли — каких-то два века назад! — карал злотворцев в здешних местах Емельян Иванович Пугачев. И сколько же в тех боях посгинуло сермяжных ратников мужицкого доброго царя?

Ну, а добрые, что ж они-то? Добрых губила доверчивость. Чудовищно наивная надежда на то, что никто из находящихся рядом не способен на подлость по отношению к ближнему. Им не хватало знания своего противника, но узнавали они об этом поздно, нередко лишь тогда, когда их вели к перекладине, чтобы накинуть на шею веревку. Причем, вели те самые, в чьей порядочности они были так несокрушимо уверены.

«Впрочем, стара песенка, — подумал Саватеев, — жаль только, не до каждого она доходит».

У Креста (место называлось так потому, что здесь в драке из-за межи уже при советской власти убили человека) он посидел на камне-песчанике, глядя на далекое зеркало Урала. Река отливала свинцом, предвещая близкие холода, и напомнила Саватееву слышанный утром разговор двух стариков у колонки, оплесканной водой.

— Да-а, — задумчиво сказал один. — Вот и наступает она, еще одна зима.

— И я с вечера вышел, — подхватил другой, — гляжу: морозит. Все ничего, ничего было, а тут — на тебе! Теперь жди, понесет скоро белыми мухами.

Старики помолчали, глядя вокруг, потом, утвердившись в чем-то про себя, один сказал:

— Хотя, что же? И так можно сказать: не первая она в нашей жизни. Наш ведь он, климат. Всю жизнь при таком жили.

И второй согласился:.

— Наш! И зима — не первая! Много их было на нашу голову.

И в словах стариков Саватееву почуялось нечто большее произнесенного ими. «Странно, — подумал он. — Вот уж, кажется, полностью перестроилась человеческая жизнь, перестав зависеть от матушки-природы, а представление о приходе зимы, как о беде, все-таки осталось. И не зря, видимо, поскольку на протяжении веков любое бедствие достигало своей вершины именно в зимнюю пору с ее нехваткой тепла, корма для скотины, ограничением быта людей в четырех стенах ненадежных укрытий».

Вот и для него самого любая зима, в особенности начало ее, — время серьезной душевной смуты. И, подумав сейчас так, Саватеев вдруг вспомнил хмурое морозное утро с визгом шагов и полозьев, и себя, в английском солдатском френче вместо пальто, на просторном подворье деда Семена, с сугробами, изрисованными за ночь метелью, как песчаный берег волнами. Как залог верности оставленному им дому он крепко сжимал поочередно в красных зазябших ладошках пестренькое куриное перо, некогда поднятое им на родном подворье. В феврале сорок третьего, когда дома то и дело исчезали в кружащих по улицам снежных вихрях, мать, не в силах прокормить всех шестерых детей разом, решила отдать его, самого слабого из младшеньких, на временные хлеба дальнему своему родственнику деду Семену.

Каким он был, этот Семен?

Его дом, под окнами которого на ветках голых яблонь цвели синеватые розы инея, был связан с сараями теплыми сенями так, чтобы корову и овец можно было покормить, не выходя наружу. Все умел этот старик, и зимой, и летом носивший овчинные штаны мехом внутрь. Одного ему не хватало — скуп он был на душевное расположение к людям. «Только свои, только свои!» — вспомнились сейчас Саватееву слова, которыми старик выпроваживал из дома односельчан, набежавших к нему по случаю неожиданного и недолгого приезда на побывку зятя-офицера.

А как же нуждались тогда люди во взаимной душевной приязни! Вероятно, как никогда больше в другое время — ни раньше, ни позже.

Чего только стоило, скажем, одно пение баб, когда тихим летним вечером после дня работы они возвращались с поля и их голоса начинали доноситься — сначала невнятно, потом яснее — еще от межевой грани!