Евгений Войскунский - Шестнадцатилетний бригадир

Еще одна тревожная фронтовая ночь опустилась на Кронштадт.

Дойдя до проходной, Толя прощается с Троицким:

— Большое спасибо, товарищ строитель. Я пойду.

— Куда пойдешь?

— К себе. В общежитие.

От будки отделяется высокая фигура. Это Костя Гладких.

— Толя? Ну, пошли! Мы его накормим в столовой, товарищ строитель, вы не беспокойтесь.

— Не надо, Костя, — говорит Толя. — Я кипятку попью. А завтра мне карточку выдадут.

— Меньше разговаривай, чудило гороховое, — сердится Костя. — Развел церемонии, как не знаю кто. Пошли!

Но тут Троицкий, положив руку на Толино плечо, говорит:

— Вот что, пойдем ко мне. Я недалеко живу, на улице Аммермана. Поужинаешь у меня.

В комнате, обставленной новой мебелью, купленной, наверно, перед самой войной, горит большая керосиновая лампа. На круглый стол ложится от нее белый круг света. Закопченная печка-времянка уперлась коленом трубы в белейшую кафельную печь с изразцами. Над широким диваном — картина: бой парусных кораблей. Над письменным столом — большой фотопортрет молодого моряка с курсантскими «галочками» на рукаве.

Толя чувствует себя неловко. Он слышит, как Троицкий, выйдя на кухню, о чем-то говорит с женой, и, хотя в комнате тепло и уютно и уют этот приятен ему, он думает о том, как бы незаметно улизнуть. Уж какие теперь гости, на самом деле!..

К тому же рубаха у него не очень-то чистая, да и пиджачок — одно только название, что пиджак.

В большом овальном зеркале, вделанном в шкаф, Толя видит свое отражение: худенькое лицо с широко расставленными, чуть раскосыми карими глазами и острым подбородком; давно не стриженная шапка волос, сползающая на виски некрасивыми завитками; плечам бы не мешало быть пошире; да и ростом он не вышел — так, мелочь какая-то, а не мужчина. Толя очень недоволен своим отражением в зеркале.

Входит Троицкий. Он в просторном сером пиджаке. Голова у него совсем седая — раньше Толя этого не замечал. Морщась, будто от боли, инженер садится в кресло и вытягивает к печке ноги, обутые в валенки.

— Садись, Устимов. Сейчас будем ужинать.

— Товарищ строитель, я лучше пойду, честное слово, — говорит Толя, глядя на сухие, с набухшими жилами руки Троицкого, лежащие на подлокотниках. — Не такое время сейчас, чтоб гости…

— Хороший гость всегда ко времени, — добродушно отвечает Троицкий. — Полно тебе жалкие слова говорить. Садись.

Толя послушно садится против инженера.

— Ты давно у нас в Кронштадте, Устимов?

— С двадцать второго июля, как раз через месяц, как война началась. Нас досрочно выпустили из ремесленного. В связи с войной, — поясняет Толя, стараясь говорить, как полагается мужчине, солидно и веско.

— Трудную ты выбрал себе профессию. Или, может, не выбирал, а случайно попал?

— Почему случайно? У нас набор был объявлен во всякие училища: в токарные, в столярные, в железнодорожные. Я сам выбрал судостроительное. По-моему, самая интересная специальность — строить корабли.

— Самая интересная, — замечает инженер, — это та, которую любишь.

— Мужчины, прошу к столу, — приглашает жена Троицкого Нина Михайловна.

Летом Толя видел ее несколько раз на заводе — она была полной красивой женщиной. Что сделала с ней блокада!

Нина Михайловна ставит перед Толей тарелку с коричневой жидкостью, кладет тоненький ломтик очень черного рыхлого хлеба.

— Объявили выдачу овсянки, — говорит она, тяжело опускаясь на стул. — Лучше всего все-таки варить суп, он лучше поддерживает силы. Как тебя зовут?

— Толя. Анатолий Устимов.

— Ешь, Толя. Кончится блокада — приходи к нам, угощу тебя по-настоящему. Что ты любишь больше всего?

— Не знаю…

— А все-таки?

— Я… котлеты люблю. И капусту…

— Да, если б капусты было хоть немного, — с грустью говорит Нина Михайловна. — Ведь такая простая вещь — капуста.

— Будет вам мечтать о капусте, — говорит Троицкий, принимаясь за суп. — Что есть капуста? Презренный овощ. Любая трава, произрастающая за Кронштадтскими воротами, заткнет за пояс вашу капусту по витаминам. Нужно только немножко разбираться в ботанике.

— Какая теперь трава, в январе? — говорит Нина Михайловна.

Толя старается есть медленно, у него слегка кружится голова от запаха супа, от тепла, растекающегося по телу, от блаженного, животного наслаждения едой. Будто сквозь туман, доходит до него тихий голос Нины Михайловны:

— Голод не потому страшен, что голодно, а потому, что убивает в человеке человеческое. Против голода нужно бороться, а если опустишь руки, подчинишься физической слабости…

— Знаем, знаем, — подхватывает Троицкий, — Нельзя опускаться, надо каждый день умываться и чистить зубы.

— Да, я это твердила и буду твердить, пока хватит сил. Умываться — это было мелочью до блокады, а сейчас — не мелочь. Сейчас по одной этой мелочи видно, каков человек: сильный или слабый, борется или подчинился голоду. Разве я не права?

— Права, права, кто ж спорит? Ты и меня, грешного, бриться заставляешь, хотя ох как не хочется иногда, если б ты знала! Ну, ничего. Спасибо тебе за твою неумолимость… — Троицкий взглядывает на Толю. — Этого парня, который тебя в столовую тащил, как фамилия? Гладких?

— Да, товарищ строитель.

— Меня зовут Петр Константинович. Знаешь, почему Гладких на тебя осерчал?

Толя молчит.

— Он тебе друг, — говорит Троицкий. — Поэтому и рассердился, что ты ничего ему не сказал про карточку. Церемонии развел.

— Да не разводил я церемоний. — Толе разговор этот неприятен. — Костя с голоду сильнее мучается, чем я. Ему своего пайка не хватает, а тут еще…

— Тебе, конечно, виднее, Устимов. А все-таки он правильно на тебя обиделся. Я его понимаю.

— Хлеб весь не ешьте, — говорит Нина Михайловна. — Сейчас чай будем пить.

— С пирожным? — улыбается Троицкий.

— С пирожным. Это мы так называем хлеб с солью, — объясняет Нина Михайловна Толе, — вместо сахара.

— Мы тоже так пьем, — кивает Толя. — Я уж привык.

Троицкий, медленными глотками отпивая чай, продолжает разговор:

— Когда я вступал в комсомол, тоже было трудное время. Слыхал про мятеж в Кронштадте в двадцать первом году? Наших заводских комсомольцев мятежники бросили тогда в тюрьму. Между прочим, и меня, хоть я не был еще комсомольцем, а был сочувствующим. Помню, сидели мы в холодной камере, а по городу — колокольный звон, молебен шел во славу генерала Козловского. И вот принесли в камеру с допроса секретаря ячейки, Бритвина Семена. Он был избит, кровью харкал. Легкие у него отбили. Столпились мы вокруг Семена, молчим. И он молчит. Вдруг открыл глаза, прислушался к колоколам и говорит: «Не долго им трезвонить… Мне уж не жить, ребята, а вы держитесь дружно. Мы их сильнее… А построите коммуну, ребята, — вспомните и меня…» Ночью Семен умер у нас на руках.