Сергей Львов - Спасите наши души

— Но ведь мы с Миловановым в разных классах...

— Осведомлен, — сказал отец Феодор, поглаживая черную волнистую бороду и прожигая Доброволь­ского испытующим взором.

Когда семинаристы-новички говорили, что отец Феодор видит всех насквозь, они были склонны по­верить, что оно так и есть на самом деле. Добро­вольский знал, сколь незагадочна основа у прони­цательности отца Феодора, но и он под этим взгля­дом поежился.

— Осведомлен я и о другом, — продолжал отец Феодор. — Вас интересует не только то, что происхо­дит в вашем классе. И любознательность ваша, обо­значим ее до времени так, приносит плоды. Но до­ставляете вы эти плоды не мне...

Добровольскому стало жарко. Ему казалось, что его разговоры с почтенным коллегой отца Феодора, который занимает в этих стенах, пожалуй, еще бо­лее важное место, остались их маленькой тайной, тем более что они облечены во вполне благопристой­ную форму интереса к предмету, преподаваемому тем, на кого намекнул отец Феодор. Надо было как-то выкручиваться.

— Отец Феодор, — сказал Добровольский, глядя на своего наставника светлыми преданными глаза­ми, — я... единственно и нелицеприятно...

Но договорить ему не дали. Отец Феодор устало махнул рукой и желчно сказал:

— Бросьте, Добровольский, на меня этот лексикон не действует, тем более владеете вы им далеко не в совершенстве. Не ошибитесь, Добровольский. Не на того коня ставите. Поразмыслите об этом! А те­перь ступайте в класс...

До вечера раздумывал Добровольский над этим разговором. Как бы действительно не просчитаться и не остаться в дураках, особенно если в этих сте­нах предстоят перемены. А ведь по тону отца Фео­дора на то похоже. Неужели он еще выше станет? Куда же выше! Сорока еще нет, а уже в таком чине и такое положение! Во всяком случае, есть над чем подумать.

Учебный день шел, как всегда. С появлением каждого нового преподавателя в начале его урока читали молитву и пели тропарь. После уроков обе­дали, снова молились, снова слушали чтения житий.

Наконец наступил короткий послеобеденный пе­рерыв. На счастье, сегодня не было спевки хора. Павел отправился в библиотеку: ему хотелось взять какую-нибудь книгу, которая так увлекла бы его, что можно было бы не вспоминать разговор с Асей. Нет, не разговор — разрыв. Ну, конечно, разрыв. Чем больше он обдумывал все, что произошло по­завчера, тем яснее чувствовал, что это разрыв. Ко­гда Ася звонко рассмеялась, что-то непоправимо раз­билось, словно это звенел не ее смех, а осколки звенели, которые теперь уже ни за что не склеить.

«А может, такую книгу взять, которая поможет вернуться вчерашнему настроению?» — подумал Па­вел. Где это было такое удивительное, солнечное, свежее описание пасхи? В «Войне и мире» или в «Воскресении»? Он не перечитывал этих книг со школьных лет. Тогда он прочитал сцену в церкви, как все остальное; сейчас ему захотелось перечи­тать ее.

По привычке школьных лет он в коридоре на ходу нетерпеливо полистал книгу. Это было дорево­люционное издание с ятями и твердыми знаками. Но Павел уже привык в семинарии к старой орфогра­фии: многие учебники, по которым он здесь занимал­ся, были тоже изданы в дореволюционное время и, понятно, по старой орфографии.

— Ну, конечно, вот она, эта сцена: «Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно...» Он скользнул глазами по строкам, чтобы найти в них то высказанное словами чувство, которое он на мгновение ощутил, вернувшись в лавру. Но вся сце­на ликования и радости говорила вовсе не о пасхе, не о боге, а о Кате и о любви.

Он полистал книгу дальше и вдруг наткнулся на три строки точек, озаглавленных римской цифрой, обозначающей главу.

И в этот момент чья-то рука, протянувшись из-за его спины, бесшумно взяла книгу. Павел оглянулся и увидел помощника инспектора, которому семина­ристы дали прозвание Казак. Впрочем, студенты академии -говорили, что присвоенная ими кличка — Цербер — подходит больше.

— Интересуетесь сочинениями Толстого? — крот­ко спросил Казак. — Не удовлетворены, что вам дали издание, в котором выпущены самые богохуль­ные главы?

— Я ничего не знаю о выпущенных главах, — сказал Павел. — Я просто хотел перечитать «Воскре­сение». Разве это нельзя?

— Ничего ни о чем не знаете, а перечитать все-таки именно «Воскресение» пожелали? Верните эту книгу. В ней и с выпущенными главами мерзости и безбожия предостаточно. Или, может, вы и того не знаете, что православная церковь отринула Тол­стого?

Павлу приходилось в школе слышать об отлу­чении Толстого от церкви, и в учебнике об этом читать, и даже самому рассказывать на уроке его биографию. Читал он и самого Толстого, не все, ко­нечно, и не очень внимательно, пропуская целые главы, но читал. Но тогда ему и в голову не при­ходило, что кто-нибудь вырвет у него из рук книгу Толстого и будет говорить о великом писателе с та­кой ненавистью.

Правда, он знал — об этом говорили по секрету, — что из библиотеки всегда исчезают газеты с антире­лигиозными статьями, чтобы их не прочитали семи­наристы, но что его будут укорять чтением Тол­стого?!

Тем не менее спорить Павел не стал.

— Извините меня, Василий Семенович, — ска­зал он и послушно отнес книгу в библиотеку, решив про себя, что как только появится возможность, до­станет ее и прочитает, но уж, конечно, всю целиком, без пропусков.

...Полтора часа перерыва, как всегда, прошли так, что он не успел их заметить. Снова прозвонил звонок: семинаристы разошлись по классам готовить уроки.

Павел достал из ящика в своем столе тетрадку: в ней были записаны уставные тонкости богослуже­ния, против упрощения которых недавно выступил в богословском журнале один из профессоров ду­ховной академии.

По привычке прежних лет он, к удивлению одно­классников, законспектировал эту статью и теперь хотел перечитать свой конспект и разобраться в нем. Очень трудно все тонкости запомнить: «Ирмосы в этой службе не полагаются вовсе, а катавасия поется после 3-й и 6-й песней. После катавасии — сокращен­ная сугубая ектения. По возгласе — кондак...»

Он никак не мог сосредоточиться: мешали мысли, очень далекие от богослужебного устава и от стен этого класса, в красном углу которого перед иконой горит не трепетно мерцающая лампадка, а из сооб­ражений экономии электрическая лампочка.

Павел подумал себе в утешение: потому не мо­жет сосредоточиться, что ему мешает гул зубрежки. Рядом рокочет басок Самохина, зазубривающего хронологические сведения из Ветхого завета: «Енос жил восемьсот пятнадцать лет... Нет, девятьсот пять... Енос жил девятьсот пять лет...»

Спорщик Здоров зубрит свое: «Молитва есть бла­гоговейное возношение ума и сердца к богу... Мо­литва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу...»