Лев Кассиль - Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние

Барин делает знак. Филимон толкает в спину дирижера.

Музыка! И представление начинается. Пастушок Степан Дерябин уже играет на дудочке, и меня, опять едва не зазевавшуюся, выталкивают на сцену.

Я пою куплет о цветах и любви, о благоденствии нашего края. Хитрый барин-сочинитель нарочно выбрал для аллегории испанцев, так как всем известно, что у Наполеона за Пиренеями дело не ладится и упрямые испанцы не хотят уступить Бонапарту свою свободу.

Начинается балет пастухов и пастушек. Но тут из-за прибрежных морских скал появляется кровожадный злодей, разбойник в странной треугольной шляпе, скроенной на манер наполеоновской. Я попадаю в плен, мне грозит смерть, но я держусь мужественно, потом спасаюсь бегством, потом поднимаю моих товарищей и подруг на борьбу с поработителем-разбойником. Как обещано в афише, начинаются марш, битва, провалы и метаморфозы.

Кровожадный корсиканец-разбойник гибнет в море, и после заключительной пляски и метаморфозы я, уже в боярском кокошнике, выхожу на край сцены и призываю зрителей пожертвовать на ополчение, зову всех русских людей объединиться на борьбу с кровожадным корсиканцем, ступившим на нашу землю.

И тут летят кошельки на сцену, все вскакивают и хлопают, и громче всех кричит гусар. Он стоит в первом ряду, бьет ладонью о ладонь, кричит «Фора!» и бросает мне свой тощий кошелек. Потом под гром аплодисментов он выходит на сцену, высоко поднимает меня, потом снова ставит на землю и говорит:

– Я благословлен Суворовым, ты будешь благословлена Давыдовым.

Гости выходят из театра в парк.

Никто не заметил, как во время большого марша я, спутавшись, сбила шаг воинам на сцене и на миг расстроила ряды, и Степка Дерябин, шедший рядом со мной, чуть не упал и выронил копье.

Но барин все заметил.

Вот он медленно поднимается на сцену, пальцем подзывает меня и Степана.

– Не на театре, а на конюшне вам быть надлежит, косолапым!

И в пустом зале театра звонко раздаются две полновесные оплеухи – одна мне, другая Степану. Потом нас сажают на пустой сцене и подпирают нам шею рогатками. Так у нас наказывают в театре провинившихся актеров.

Гасят свечи в театре. Гремит засов. Мы остаемся одни, я и Степан. Слезы жгут мне опухшую щеку.

Из парка доносится музыка – это играют у пруда, где устроено гулянье и иллюминация.

– Давай убежим, – говорю я Степану.

– Некуда бежать, Устя.

– Попросим барина-гусара взять нас. Он веселый.

Возятся и пищат крысы под сценой. Очень страшно в пустом театре.

– Знаешь, Устя, – говорит Степан, – может, врут это всё про французского царя, про Наполеона этого? Говорят, от него подметные письма были, он нам, крестьянам, волю дать хочет.

– Бежим, – говорю я, – хуже не будет.

Но проходит час, другой, рогатки впиваются в шею, спать нельзя… Скоро я уже не чувствую боли, слабость и дурнота одолевают меня. Я слышу, как где-то, словно очень далеко, Степан кричит:

– Скорее, скорее! А то удавится, она уже зашлась вся…

…– Ну, Саша, будет на сегодня.

Я открываю глаза. Высокая пышноволосая женщина со строгим и прекрасным, но странно подергивающимся лицом стоит около меня. Это Ирина Михайловна, жена Расщепея. Она вошла к нам в комнату, где мы репетировали. Я не сразу прихожу в себя. Волшебник Расщепей! Он заставил меня поверить во все, что рассказывал, и сам он то делался Денисом Давыдовым, то изображал барина, то, подставив стул, превращался в Степана, бьющегося в рогатке… Смущенно я гляжу на Ирину Михайловну, которая протягивает мне руку, знакомясь.

– Ну, еще чуточку! – упрашивает Расщепей. – Одну сцену.

– Хватит, хватит! Меры не знаешь. Смотри, ты и ее замучил.

– Нет, нет, я ни капельки!

– Ему нельзя, – объясняет Ирина Михайловна, – нельзя ему так. У него сердце никуда не годится.

– И все врешь, и все ты врешь!

Александр Дмитриевич хватает жену за руки, быстро вертит ее по комнате. Она смеется, сердится, отбивается:

– Александр, ты с ума сошел!.. Честное слово… Трехлетний ребенок и то…

А он уже сам сел и обмахивается книгой.

– Вот видишь, уже одышка. Нельзя тебе.

Она зовет нас пить чай и уходит, чтобы собрать на стол. Расщепей открывает стеклянную дверь и выводит меня на балкон.

Стоит безветренный, теплый вечер, снизу доносится легкий запах бензина и копоти. Даже отсюда, с высокого здания, с холма, не видно конца-края городу. На самом горизонте мерцают его огни, над крышами, поверх труб и башен, плывет слитный рокот, взвизгивают трамваи на поворотах, бегут над улицами голубые вспышки, легонько тявкают внизу машины, откуда-то издалека с едва заметными порывами пахучего весеннего ветерка доносятся паровозные гудки у вокзалов. И внезапно совсем близко, под нами, раздается глухой бархатный рык.

– Это, вероятно, льву приснился дурной сон. Тут ведь по соседству Зоопарк, – говорит Александр Дмитриевич. – А вон, видите, отсвечивает купол? Это Планетарий. Я в плохую погоду хожу в Планетарий. В хорошую ночь и надо мной тут звезд достаточно. Видите, вот это Кассиопея. Вот, вот. Станьте так и смотрите на мой палец… – И звезда послушно, как ручная птица, садится ему на палец. – Я, Симочка, всю жизнь мечтал стать астрономом, а вот не вышло. Наверно, уж открыл бы в небе что-нибудь путное, а сейчас только юпитером командую да кинозвезды нахожу… – И он легонько щелкнул меня по носу.

Скоро нас позвали к столу. За ужином я очень робела, и Александр Дмитриевич развлекал меня – рисовал в воздухе папиросным дымом тающие узоры, показывал смешные фокусы с салфеткой. И простая салфетка совершала чудеса у него в руках. То он делал из нее бороду, то заячьи уши, то пышные усы, потом повязывал голову и превращался в мавра.

Работница Ариша, красная от натуги, принесла высокий кипящий самовар. Расщепей торжественно приветствовал его:

– О, вот он, пылкий рыцарь в серебряных латах! Смотрите, это тяжелый конник в доспехах, кран – конская голова, видите? Вот эту линейку мы ему вставим в ручку – это будет копье. Конфорка – это забрало и шлем, и страусовым пером – пар!

И обыкновенный самовар на самом деле оказался неожиданно похожим на большого, тяжелого рыцаря.

А потом меня повезли домой. Мы поехали на маленькой зеленой машине Расщепея. Машина была спортивная, двухместная.

Мне пришлось сесть сзади, на откидное сиденье в люке.

– Ничего не попишешь, такая уж система эта: двое сохнут, двое мокнут, – смеялся Расщепей.

Он сам отлично вел машину, и вскоре мы уже мчались с такой быстротой, что у меня сладко захватило дух.

– Саша, не гони, я тебя прошу, – говорила Ирина Михайловна.

Но он не слушал ее. Мелькали цветные огни светофоров слева и справа, слева и справа пролетали матовые, добела раскаленные ядра фонарей. Улицы, расходясь, отслаивались, и переулки мелькали по обеим сторонам машины… Так, я видела потом, мелькают клинки у скачущих на рубку кавалеристов. А я сидела себе сзади одна в уютном люке, смотрела в спину Расщепею и его жене, ветер дул между ними мне в лицо, в ушах гремел плотный ветер, и мне было так весело, так хорошо, что, жмурясь и тряся закинутой головой, я тихонько повизгивала: