Лев Кассиль - Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние

На крыльцо во дворе вышел наш секретарь Ваня Самохин.

– Товарищи, – сказал он негромко, но все его услышали и затихли, – будем считать наш комсомольский летучий митинг открытым…

В этот день комсомольцы наши нарасхват разбирали наряды, путевки, задания. Всякий хотел немедля взяться за дело.

Днем я встретила нашего математика Евгения Макаровича. Он шел с вещевым мешком за спиной, тщательно побритый, энергично размахивая одной рукой.

– Здравствуйте, Евгений Макарович. Куда это вы собрались? За город?

Он негромко расхохотался.

– Да, Крупицына. Решил, знаете, подышать свежим воздухом… Кстати, вам известно, что моряки называют свежей погодой? Когда буря разгуливается! – Он нахмурился, помолчал, потом протянул мне свою худую руку: – Всего вам доброго, Крупицына. В ополчение ухожу. Слышали о народном ополчении? Вот я уже записался. Передайте мой привет всем вашим товарищам, Крупицына.

– Как же, Евгений Макарович… Ведь у вас же с легкими не совсем хорошо…

– Тссс!.. – строго прервал меня математик. – Кто это вам наболтал? Сами не верьте и других разубедите. Очень прошу. Ну, всего наилучшего.

И он бодро зашагал, отмахивая на ходу в сторону одной рукой.

Но с каждым днем опасность, о которой говорили народу по радио и писали в газетах, нависала все грознее, и война подползала все ближе к нашему порогу. Уже несколько раз объявляли в Москве воздушную тревогу. И иногда где-то далеко-далеко погромыхивали залпы зениток. Москва готовилась к удару с неба.

В эти дни я очень много думала о Расщепее, вспоминая его слова: «Великие противостояния, Симочка, когда истина созревает, бывают не только во Вселенной и в человеческой судьбе – они бывают и в судьбе народов. И грозным будет великое противостояние, когда сойдутся два непримиримых мира и человечество увидит истинное светлое величие одного и познает всю злобную мерзость другого, нам враждебного. Жаль, если меня не будет тогда в живых, Симочка…»

Как мне не хватало в эти дни Расщепея, как много нужно было бы мне сказать ему, как часто требовался мне его совет!

Я несколько раз звонила по телефону из автомата Ирине Михайловне, обещала к ней зайти. Но у меня не хватало ни времени, ни сил для этого. Амеду я отправила еще одно письмо. Но ответа не получила.

Меня начинала томить тоска. Вот, думала я, пришло время, чтобы в жизни быть такой, какой я была в картине Расщепея: храброй партизанкой… А вместо этого я окучиваю со своими пионерами картошку на подмосковных огородах.

Так думала я и в тот день, когда мы работали на огородах близ Можайского шоссе. Когда-то по этой дороге двигалась на Москву армия Наполеона…

Теперь по шоссе друг другу в угон шли грузовики, крытые брезентом, и издали было видно, как там стоят обожженные солнцем регулировщики и машут желтыми и красными флажками, распределяя движение. Асфальтовая матовая гладь шоссе, разделив вдали лес надвое, уходила к самому горизонту. А если пойти по этой дороге все дальше и дальше, туда, за горизонт, и еще дальше, то где-то шоссе перерезала линия фронта, И там, на этом же самом шоссе, которое накатанным асфальтом блестело здесь, около нас, среди мирных лугов, там, может быть, сейчас шел бой…

На дороге возле огорода остановилась маленькая машина. Из нее вышел человек в дымчатых очках, в смешных коротких штанах баллоном и клетчатых чулках. Ребята подняли головы, разогнулись, с любопытством рассматривая приехавшего.

– Работайте, продолжайте, работайте. Здравствуйте, привет! – заговорил приехавший, вскидывая к глазам камеру. – В аппарат не глядеть! Лица веселее! Ну-ка, дружненько за работу! Вот так… Хорошо… Лады…

И он зажужжал аппаратом.

Ребята окучивали картошку, украдкой поглядывая в сторону человека с аппаратом. А он бегал вокруг нас, приседал на корточки, снимал нас то общим, то крупным планом. Я-то его давно узнала, еще по голосу, – это был Арданов, режиссер-лаборант Расщепея, тот самый, что звался у нас Лабарданом. Это он с Павлушей снимал меня для пробы, когда я впервые пришла на кинофабрику. Ну где же ему было узнать прежнюю Устю-партизанку в великовозрастной девице с облупленным от загара носом, с растрепанными волосами, выбивающимися из-под платка, и грязными от земли руками!

Но вот он кончил снимать, повесил аппарат на ремень через плечо, крикнул шоферу: «Погоди, Сережа, сейчас запишу только, и поедем на другой объект…» – и обратился к нам:

– Значит, так, – он вынул блокнот, – лады. Запишем… Комсомольцы и пионеры в подмосковных огородах помогают крепить боевой тыл. Так. Лады. Хороший сюжет. Из какой школы?

– Из 637-й! – хором отвечали мои пионеры.

– Давайте запишу фамилии, – сказал Лабардан. – Ну, начнем с тебя…

– Малинин Игорь… А в кино это будут показывать?

– Конечно, будут… Ты?

– Сокольская Людмила. Пятый «А». А в каком кино будет?

– Везде, везде будет… Ты как зовешься?

– Скорпион, – негромко подсказал Игорек.

– Как?

– Хватит вам, ребята! – обиделся Витя. – Вы запишите: Минаев Виктор. Год рождения 1929… Отличник, можете записать.

Так Лабардан переписал фамилии всех ребят, а потом, не отрываясь от своей книжечки, обратился ко мне:

– А вы что – за вожатую? Так. Лады. Фамилия, имя, школа?.. Что? Позволь!.. Сима?!

Лабардан сдернул с себя дымчатые очки; отступив на шаг, нагнул голову в одну сторону, потом посмотрел с другого бока, все еще не веря, должно быть, широко шагнул ко мне, обеими руками схватил меня за локти и крепко потряс:

– Симочка!.. Ты? Вытянулась-то как!.. Ну и случается же в жизни! Видишь, как пришлось мне тебя опять вернуть на экран… Кто бы мог думать?! – Он замолчал, отвернулся, глядя куда-то в сторону. – А помнишь, Симочка, Александра Дмитриевича? Эх, Сима!..

И он быстро надел очки. А ребята стояли поодаль и глядели на нас обоих…

Вот как – не на лихом коне, не в гусарском кивере и не с острой саблей, а с мотыжкой-сапкой в руке, копающейся в картошке на огороде попала я снова на экраны кино.

Васька Жмырев появился на соседнем дворе дома № 15 с утра. Он сыпал налево и направо калеными семечками подсолнухов, новыми военными словечками: «точно», «порядочек», «культурненько» – и невероятными военными новостями, одна страшней другой.

Впрочем, он тут же добавлял, что пусть другие пугаются, а он лично ничего не боится.

Весть о появлении Васьки Жмырева быстро облетела оба двора. В этот день мы работали дома: по заданию штаба противовоздушной обороны вычерчивали белой известью стрелки у надписей: «бомбоубежище», «песок», «вода», «ход в укрытие». Днем была короткая тревога. Мы сейчас же полезли на крышу.

Дома № 15 и № 17 были разделены толстой, высокой стеной – брандмауэром, к которому с двух сторон приросли корпуса обоих зданий. Брандмауэр был официальной границей наших подоблачных владений. В мирное время здесь орудовали главным образом мальчишки-радиолюбители, укрепляя свои антенны. Отсюда же запускались змеи. В канун праздников железо кровель грохотало под ногами управдома и дворников, которые спускали отсюда на канатах или подтягивали на фасаде транспаранты, портреты и светящиеся разноцветными огнями лампочки иллюминации. А ныне, как только взвывала сирена, крыша переходила в наше ведение. Мы уже хорошо обжились здесь. У нас стояли тут ящики с песком, лежали ломики, щипцы, стояли бачки с водой. Правда, налета еще не было, но тревоги уже объявлялись несколько раз. И всегда, когда я поднималась сюда и глядела сверху на замерший, как бы затаивший дыхание, изготовившийся к бою город, у меня холодело сердце, пересыхали губы – так страшно мне делалось за Москву.