Лев Кассиль - Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние

– Вячеслава-то Андреевича чуть не силком увезли… Хотел при музее остаться. Смерть, говорит, приму под Москвой, – тараторила Ариша, накрывая стол скатертью, расставляя чашки – фамильные чашки Иртеньевых. – Ну, отсюдова-то многое вывезти успели, а многое, конечно, еще осталось. Да, я чаю, сюды и не придут – говорят, уже подале отшибли их…

Мы уже обо всем поговорили с Игорем, обо всем. А он все не выпускал моей руки из своих и перебирал похудевшими пальцами мои пальцы. Да, видно, крепко натерпелся он! Но каким негодяем оказался этот Жмырев! Правда, он помог ему убежать тогда от коменданта, привез к себе в деревню, но тут он сперва пытался замешать Игоря в свои темные дела, а когда тот не согласился, стал отнимать у него то платок, то рубашку, то пальтишко, сбывая их где-то. Когда Игорек заболел, Жмырев выселил его в сарай, заявив, что он в доме не может держать заразного. Хорошо, что Ариша случайно увидела мальчика у Жмыревых. Игорь узнал ее, вспомнил, как мы разговаривали с Аришей у развалин дома Расщепея, когда погибла Ирина Михайловна. Женщина сердобольная, тетя Ариша взяла его к себе.

Игорь был полураздет, но я привезла ему немножко вещей, полученных у коменданта, который где-то раздобыл их. Я решила немедленно взять Игоря в Москву. Но короткий осенний день уже кончался, а нам надо было как-нибудь добираться до поезда. И мы решили остаться до завтра, заночевать тут, чтобы утром ехать с Игорем в город.

Быстро густели осенние сумерки на дворе усадьбы, и мрачен был заснеженный парк, а в нем – старинный дом с белыми колоннами, с наглухо закрытыми ставнями.

Далеко над горизонтом проступало зарево, то разгораясь, то угасая. Над головой высоко, где-то под самыми осенними звездами, ныли моторы самолетов.

Мы сидели в маленькой натопленной сторожке; шумел самовар; разомлевшая от чая Ариша лениво слушала наш разговор. Под столом пищал, вставая на задние лапки, стараясь передними дотянуться до скатерти, иногда уцепившись коготками, повисая на бахроме, маленький белый котенок с рыженькими пятнышками над розовым носом. Он тоненько мяукал и, когда ему бросали что-нибудь со стола, урча, утаскивал добычу в уголок и там ел, продолжая мурзиться.

– От дачников остался. Тут соседи были, – объяснила Ариша. – Они эвакуировались, а он потерялся было, а после пришел, остался бездомный. Ходил, ходил под окнами у нас, мяучил, мяучил, всю мне душу разбередил, ну я и его взяла.

– Его звать Эвка, – сказал Игорь, – потому что он тоже эвакуированный был, да потом убежал и вернулся. Вроде меня, – добавил он, смотря на меня хитрющими глазами, ставшими еще больше после болезни.

И каждый раз, когда Ариша выходила за чем-нибудь из горницы, Игорь, торопясь, шептал мне:

– Вот папа когда вернется, я ему расскажу, как ты ко мне хорошо относилась, Сима… Ты знаешь, Сима, ты мне лучше чем сестра. Вот как тебе Расщепей был, так ты мне. Честное слово! Я тебе всю жизнь буду во всем помогать. Знаешь, как я рад, что ты за мной приехала!

– Ну вот, а ты от меня сам убежал!

– Ты думаешь, Сима, я кто? Ты думаешь, я трус? Нет, я просто не мог вытерпеть, что вы мне не доверять стали… И потом, я хотел Москву защищать. А тебя что, за мной командировали?

– Командировали…

Игорь хитро посмотрел на меня:

– Ох, ты хитрая, Сима! Думаешь, я не знаю, какая ты хитрая? Ты знаешь какая? Ты такая: не просто хитрая, а ты выдержанная и тактичная, вот ты какая! Так все ребята про тебя говорят.

Ночью я проснулась от тяжелых и гулких ударов. Мне казалось, что пушки били теперь у меня над самой головой. Я открыла глаза. Шаль, которой было завешено окно, просвечивала какими-то бегающими огнями. Мне показалось, что два огромных глаза смотрят на меня, вперившись прямо в лицо. Они делались все больше и больше, и в комнате стало светло от них. Они приближались, оглушительно скрежеща и рыча. И вдруг исчезли. В комнате стало темно, наступила тишина, сквозь которую я услышала гулкую беготню во дворе, быстро переговаривающиеся голоса и топот многих ног.

И опять над самой головой раздались тяжелые удары. Теперь я поняла, что кто-то стучит кулаком в дверь.

– Тетя Ариша, тетя Ариша! – стала я будить Арину Парфеновну.

Она вскочила с лежанки, заметалась со сна и, крестясь и причитая, побежала к дверям:

– Кто там?.. Батюшки!

Сиплый голос пролаял за дверью что-то непонятное. И опять дверь затряслась от страшных ударов.

– Да, господи боже мой, сейчас отомкну, погодите вы! – бормотала в перепуге тетя Ариша.

Грохнула щеколда, пахнуло свежим воздухом, в сенях упало ведро, затопали крупные, мужские, тяжелые шаги, и мне в глаза ударил слепящий и колющий свет. Я зажмурилась. Но и закрыв глаза, я чувствовала, как по моим векам, по лицу скользит, словно ощупывая, луч электрического фонарика. Потом он соскользнул с моего лица. Я приоткрыла глаза. Вошедших не было видно в темноте. Только по полу, по кровати, по стенам скользили два светлых круга. Они сходились, разбегались, шныряли по всей горнице, и от них шли прозрачные конусы, острыми своими вершинами упиравшиеся в две ослепительные точки, которые то взлетали, то опускались. И свет фонарика выхватывал то край белой печки, то перекошенное от ужаса лицо Игоря, то вдруг в луче ярко загорался самовар.

– Свэт нет? – раздался хриплый голос оттуда, откуда шел свет. – Русский зольдат нет? Это кто есть?

– Да детишки, господа солдаты, детишки, племянница с племяшкой, вы их уж не пужайте! Мальчик-то больной совсем, только после тифа.

– Зидеть тут, – рявкнул голос из-за фонарика, – зовсем тихо! Ходить никуда нет. Понимать?

– Понимать, понимать, – отвечала тетя Ариша.

– Зо! – крикнул фашист.

Фонари уперлись лучами в дверь, осветили щеколду, опять пахнуло холодом, дверь захлопнулась.

А на улице, во дворе, в усадьбе продолжалась какая-то возня, слышались слова команды, урчали моторы. Мы сидели онемевшие от ужаса. Только Игорь прошептал то, что было и так ясно:

– Немцы…

Никто из нас не заснул до утра. А когда рассвело, зябко и блекло, я тихонько приоткрыла на окне шаль и выглянула во двор. Все было заиндевевшим, роился в воздухе легкий снежок. Но мне показалось, что все выглядит уже не своим. И дом, на окнах которого все ставни были распахнуты и железные засовы висели словно вывихнутые, и сама осенняя, запорошенная снежком земля со следами чужих ног, обутых в ботинки, подбитые выпуклыми гвоздями. Ограда была проломана, прямо перед сторожкой стоял небольшой танк; башня его была повернута вбок, и орудие направлено в парк. На башне хорошо был виден желто-черный крест, а две маленькие и злые фары уставились на сторожку. Это их свет и видела я через шаль на окне. По двору ходил часовой. Другой стоял у колонн.