Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына

– Тута я, тута, дядя Гурыч!

Кинулся я в ту сторону, посветил фонарем… Вот он, мой чрезвычайный, особого назначения! Дашка как бросится мне на шею прямо сверху! Я даже на землю сел. А потом вдруг как начала меня обоими кулаками барабанить – и в грудь и по шапке.

– Да ты обалдела, что ли? Она в рев.

– Да, вы зачем меня одну бросили! Темно, боязно. А потом самолеты прилетали, две бомбы кинули. А вас нет и нет… Я думала, уж вас убило, как Лешу… Только я, дядя Гурыч, никуда от вагона не отлучалась. И когда налет был, все побежали, а я тут сторожила, как вы наказывали. Всю ночь. Только смерзла шибко.

И у самой зубы словно дважды два долбят. Ну, проехали мы еще день и прибыли наконец на эту самую Козодоевку. Дашутка моя волосы расчесала, умылась из чайника, вещички свои собрала и подает мне руку, вроде как взрослая дамочка: пальцы лодочкой, аккуратно.

– Дядя Гурыч, премногое вам спасибо, что довезли. Очень вам благодарна с мамой, на всю жизнь. Если вам отлучаться от вагона нельзя, так я сама сейчас сбегаю до дому, а потом с мамой приду к вам, кушать принесу. И белье соберите мне, мы вам сразу с мамой тут же постираем. А то вы весь заносились совсем. Счастливо вам пока оставаться!

И пошла. Взвалила мешки свои, котомочки, идет, сама тоненькая, стеганка до колен, башмаки полведерные по грязи плюхают. А я гляжу вслед, думаю: «Вот доставил девчонку на место. Теперь у них, чай, радости будет!.. А ты, Афанасий Гурыч, следуй по своему направлению. Один теперь… Своих детишек завести некогда было, всю жизнь на пути провел, ну хоть чужих ребят книжками порадуй. Все-таки будет с тебя какой-нибудь толк».

Скрутил я цигарку, за кипятком сходил к паровозу, прикурил у машиниста. Прошел эдак часок, другой. Новый паровоз дали, ждем отправления. А Дашутки не видно. «Конечно, ей уж теперь не до меня», – думаю.

И тут вижу: между путей бежит, спотыкается Дашка моя и тянет за руку высокую женщину. Увидела меня Дашка, вырвала руку, побежала, на самой лица нет. Бросилась ко мне, ткнулась головой в плечо. Выговорить ничего не может, только бьется вся, колотится головенкой своей о меня и одно твердит: «Ой, дядя Гурыч… дяденька!..» Ничего не могу разобрать. Гляжу на гражданку, которая с ней. Подошла она ближе, сама слезы глотает, шепнула на ухо, и оступилось во мне сердце. Вон она, какая беда! Некуда было спешить девчонке. Несчастное дело получилось…

– Как же это так? – спрашиваю. – А она-то дождаться не могла, торопилась все…

– Это, – отвечает, – немцы уж перед самым уходом ворвались к ним и вот что натворили. Ну, Даша, успокойся. Не надо, милая… Что же делать, девочка! Дашенька, родная, не надо…

– А вы сами кто ей будете? – спрашиваю.

– Я учительница. Даша Маркелова у меня в классе была. Хорошо успевала. А вам, – говорит, – спасибо, дорогой, что довезли девочку.

Потрепал я Дашу по голове, затихла она немножко.

– Эх ты, горе мое! – говорю. – Как же ты теперь тут одна будешь, неуютная?.. Давай, Даша, я тебя на обратном заезде, как порожняк будем гнать, к тетке возьму. Я бы тебя и к себе в дочки забрал, да ведь жизнь у меня перегонная, на колесах моя жизнь, дорожный я житель. А тебе требуется воспитание.

Учительница слезы вытерла, посмотрела на меня и говорит:

– Милый вы, славный человек… Как вас зовут? Афанасий Гурыч? Так вот, Афанасий Гурыч, за Дашу не беспокойтесь. Ей тут хорошо будет. У нас детдом открывается. Пока Даша у меня поживет. Верно, девочка? А потом я ее в детдом определю. С ее тетей мы спишемся.

Засмотрелась учительница в дверь нашего вагона, и загорелись у нее вдруг глаза, бросилась она к книжкам.

– Боже мой, – говорит, – книжки… учебники… Настоящие учебники! Два года не видела. Господи! Смотрите, буквари, задачники, весь комплект. Господи, не верится! Если б только могли вы хоть чуточку нам оставить – Даше в приданое и ребятам моим… Вот бы мы вам, Афанасий Гурыч, милый, спасибо сказали преогромное! Вот бы мы вас век помнили!..

Роется она в книжках, схватит какую, прочтет на крышке: «Грамматика» – и к груди прижмет.

Гляжу, совсем она еще и сама-то молоденькая. Только состарило ее раньше срока. Тоже, видать, натерпелась. А горе одного только рака красит.

– Хотя, – говорю, – у меня станция назначения и получатель значатся иные, ничего… Выбирайте, что вам требуется. Только, товарищ учительница, попрошу мне расписочку для отчетности.

Ну, отобрала она малую стопочку. Расписку черкнула.

Тут запели, затрезвонили по всему составу буфера, тормоза скрипнули, паровоз голос подал. Отправление нам.

Нагнулся я, поцеловал на прощанье Дашу в макушку самую, прокашлялся, хотел чего-то еще сказать, да только рукой махнул и полез на площадку.

Пошел состав.

Даша сначала шла все быстрее и быстрее возле подножки, рукой за нее держалась, потом отпустила, побежала около вагона, отставать стала, все смотрит на меня. А учительница осталась на месте, одной рукой учебники к себе прижала, а другой издали машет мне…

Ну, вот и все, ребятки.

А теперь я прибыл к вам, и вот вы сейчас получаете эти самые учебники, которые вам послал из Москвы товарищ народный комиссар просвещения. Вот сейчас их вам раздавать станут. Извиняюсь, если маленько груз не в полной сохранности дошел. Видите, тут подпалило немножко. Вот осколком пробито. А здесь от пули след. Это когда нас на станции обстреливали. А вот тут две арифметики чуток кровью повело. Это на них Алеша лежал. Клоков.

Берите, ребята, книжки себе. Для вас и везли мы их. Когда учиться по ним станете, Алешу Клокова вспоминайте и могилку его возле станции Старые Дубы…

Невысокий криволицый человек закончил свой рассказ, отер платком длинные усы и, скромно отойдя от стола, надел выцветшую фуражку с малиновым кантом. В большом школьном зале с полувыгоревшим потолком, с выбитыми и заколоченными фанерой окнами стояла тишина. А потом по знаку директора школьники один за другим стали подходить к столу, где были сложены присланные из Москвы учебники. Молчаливые и серьезные, бережно принимали ребята в свои руки книжки, страницы которых были тронуты огнем, пулями и кровью…

Солнце зашло. Быстро слиняли блеклые краски мартовского заката. Снега за окном вагона набирались вечерней синевы. Ранняя звезда засквозила в небе над далекими, уже плохо разглядимыми холмами. В вагоне густел сумрак. Света в поезде еще не давали, и дремотное оцепенение овладевало пассажирами. Обо всем уже успели поговорить за день, и каждый знал, куда и зачем едет сосед, и уже были выяснены цены на картошку, сало шпиг во всех ближних и дальних районах, перечислены все случаи вагонных краж и происшествий. В пошатывающемся сонном сумраке вагона бесконечно отстукивали колеса; в дальнем углу все еще слышался монотонный говорок какой-то старушки, еще с утра начавшей рассказывать о своем внуке Порфишке, от которого с первого года и весточки не слышалось, а потом он сам обнаружился… Поезд недолго постоял у маленькой станции и пошел дальше. И тут проводница подвела к одной из полок вагона нового пассажира и сказала: